Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Даже в страшном сне Андреу не мог себе представить, что когда-либо окажется в центре зловещего шествия, которое начиналось на пласа дель Блат и затем, проследовав по улице Бория, доходило до Борна, где ставили виселицы. «Per sepulcra regionum, coget omnes ante thronum» [187] «По могилам всех краев, призовет всех к престолу» (лат.) . , и патер Террикабрес бубнил себе под нос: «Я бы его прямиком обратно в семинарию отправил, не умеет даже „ coget“ [188]сказать, как полагается». У Андреу никогда не возникало желания присутствовать при этом унылом событии; многие подданные его величества, если им представлялась такая возможность, пользовались случаем уехать в день казни из города вместе с женой и детьми, подальше от этого варварского, но необходимого действа. И все же по возвращении они взволнованно выспрашивали у тех, кто, потому ли, что желудок у них был покрепче, или же потому, что у них не было домика в Санта-Коломе, остался в городе и по воле случая оказался на месте повешения: молодой ли он был, небритый ли, держался ли сам на ногах, или его приходилось поддерживать, издевался ли он над солдатами и над теми, кто пришел посмотреть, как его казнят, плюнул ли в священника – «Господи Иисусе, сколько зла на этом свете!» – поцеловал ли крест, пока читали «Judicandus homo reus, huic ergo parce Deus» [189], сам ли поднялся на эшафот и кто был палачом, тот жирный громила или костлявый… «Тощенький был…» – «И что там еще было: много народу? Он что-нибудь сказал, а? И то мгновение, то самое, когда его того, ты понимаешь: как оно, а?» Самые же большие знатоки, когда собирались одни мужчины за чашечкой кофе или горячего шоколада на улице Санта-Анна, понижали голос и спрашивали: «А правда, что, когда их вешают, у них встает?» И собеседник отвечал либо: «Ты даже и представить себе не можешь, просто неприлично», либо: «Я вроде не заметил», либо: «Да кто его знает: эти дамы из разных братств, которые к ним липнут, как пиявки, такие балахоны на них надевают, что и не разглядишь, встал ли у осужденного как надо и как велит обычай». И получается, что, как ни крути, казнь злодея ли, мятежника, вора или дезертира, мужчины или женщины, да и не все ли равно кого, всегда становилась темой для разговора, переживаний, вздохов, а для тех, кто отличался особым безрассудством, – даже восторга. И хорошо еще, что казни, вне зависимости от того, содержался ли осужденный в тюрьме на пласа дель Блат или в Цитадели, всегда назначались на неудобное время, не как пятнадцать лет тому назад. И хотя вход на казни и свободный, кому нужны повешенные в такие часы, да еще и в такой холод.

Процессия двинулась с пласа дель Блат в половине пятого. Андреу стоял на ногах, облокотившись на одну из досок повозки, и созерцал площадь заплаканными голодными глазами, ему хотелось, чтобы малая толика его самого сосредоточилась в устремленном на город взгляде и осталась в этом мире. Телегу потряхивало, так что Андреу ухватился за ее край, насколько позволили ему сделать это связанные руки, накрытые пальто. Неподалеку от улицы Бория он увидел группу съежившихся от холода людей, наблюдавших за происходящим. Кто знает, быть может, это были путешественники, шедшие к часовне Маркуса, чтобы сесть в дилижанс. А вдруг это были… Тереза с отцом… или Нандо, или еще кто-нибудь из друзей? У Андреу не хватило духу в этом удостовериться, и он низко опустил голову на грудь, чтобы не видно было его лица. «Не хочу, чтобы они видели, как я умираю, – сказал юноша, и не преуспевший в латыни патер из братства Крови поднес к его губам крест для поцелуя. – Я не хочу, чтобы они видели, как я умираю, – повторил он, а священник все протягивал ему крест, как будто не было в мире ничего более естественного. – Я невиновен», – вместо ответа произнес Андреу и поглядел на патера с презрением, хотя в тусклом уличном освещении заметить это было невозможно. «Liber scriptus proferetur in quo totum continetur, unde mundus judicetur» [190] «Будет вынесена написанная книга, в которой содержится все, по ней мир будет судим» (лат.) . , – заключил старший советник, и патер Террикабрес, ехавший вслед за ними, в одной повозке с голландцем, и не знавший, чем себя занять, поскольку настроение у мерзавца, укокошившего проституток, было крайне злобное и разговаривать он отказывался, подумал: «Интересно, о чем эти двое там толкуют».

Из глубин горя Андреу вырвалось невольное рыдание, и ему хотелось объяснить этой неподвижной кучке пешеходов и привлеченным любопытством летучим мышам, что умирать смертью убийцы – слишком страшное унижение, что перед их жадными глазами предстанет зрелище глубоко непристойное, ведь смерть – это дело личное, и справлять его пристало вдали от посторонних глаз; быть может, в кругу тех самых людей, которых он теперь умолял не приходить смотреть, как он умирает, если, конечно, это были они. Смерть – единственная в своем роде вещь, потусторонняя, неповторимая, ужасная и нежеланная. Ее ни в коем случае нельзя выставлять напоказ. И он не хотел, чтобы отец, или Тереза, или даже… видели, как он сломлен страхом. Только не они. Нет… Нет, ни за что. И он обернулся, чтобы еще раз вглядеться в эту неподвижную кучку молчаливых зрителей, которые могли оказаться его близкими.

Подпрыгивая в телеге на буграх и кочках и сотрясаясь от рыданий, застывшая фигура Андреу, в тусклом освещении двенадцати свечей в руках монахов в капюшонах, единственного фонаря, который несли перед большой статуей Христовой, возглавлявшей процессию, и солдатских факелов, проехала вниз по улице Бория и растворилась во тьме.

Ровно в пять часов утра в Борне все было уже готово, со скрупулезностью, смерти подобной. Андреу стоял на эшафоте в сопровождении старшего советника братства, который с бесполезной настойчивостью неумолчно изливался в никому не нужных упражнениях в латыни, склоняя голову к невозможно бледному лику Андреу. По счастью, когда бросили жребий, юноше выпало идти первым; мрачному голландцу, укокошившему проституток, пришлось еще чуть-чуть помучиться в кузове телеги. «Мне страшно», – сказал Андреу, и патер Чикарт ответствовал: «Что ты сказал, сын мой?» – но услышал лишь один палач юноши. В то утро была очередь тощенького, который подумал: «Совсем распустились эти остолопы из братства Крови, с глухим священником на эшафоте работать приходится», а Андреу мотнул головой, чтобы ему поднесли к губам крест, и в неясном свете факелов несколько мгновений всматривался в образ осужденного Бога, но потерял Его из виду, потому что глаза его залились слезами, и он подумал, что плачет в последний раз в жизни. Палач твердой рукой помог ему взобраться на табурет. Руки, туго стянутые веревкой, болели, но на них осужденный не сетовал: это значило, что он все еще жив. Он безысходно посмотрел по сторонам, прощаясь с миром: перед ним стояло человек двадцать незнакомцев, с искрой нетерпения в глазах. «Я ее не убивал», – сказал он самому бесцеремонному из них. «Чего тебе надобно, сын мой?» – подошел к нему советник братства Крови. Андреу покачал головой. С правой стороны стояла группа официальных лиц в темных костюмах, они держались вместе, как будто стыдясь, что забрели на некое непристойное «празднество», и не смотрели ему в лицо; никто из них не был ему знаком. Андреу самозабвенно вдохнул полной грудью, тоже на прощание. Патер Чикарт весьма неуклюже, с точки зрения беспощадного патера Террикабреса, созерцавшего эту сцену, стоя рядом с моряком, укокошившим проституток, работать с которым было совершенно невозможно, чтобы лучше видеть текст при свете факелов, приподнял книгу, держа крест практически под носом у осужденного, и в третий раз продекламировал «Dies irae, dies illa» [191], что явилось кульминационным моментом его карьеры советника братства Святой Крови Господней. Жаль только, что казнь не назначили на вторую половину дня. Распев доносился до слуха Андреу как глухой шум, никакого отношения к нему не имеющий, и где-то возле его затылка раздался голос палача, вежливо говоривший ему: «Будет совсем не больно, честное слово». Андреу подумал: «А ты почем знаешь?» И тут пошел дождь. Юноша почувствовал себя еще более незащищенным, потому что официальные лица тут же побежали на крылечки стоящих поодаль домов, чтобы спрятаться под навесами. Одни только солдаты, советник, осужденный и палач, с подобающим их роду занятий смирением, продолжали мокнуть под дождем. Он был очень холодный, этот дождь. «Lacrymosa dies illa, qua resurget ex favilla» [192]. Андреу поглядел на затянутое тучами небо и на мгновение подумал, что этот непрошеный ливень может его спасти, что сейчас все отменят. Но нет: палач взял веревку, стало еще темнее, потому что многие из факелов погасли, а до рассвета оставалось долго, ведь это была самая долгая ночь в году. Увидев, что палач вот-вот наденет на него капюшон савана, Андреу изо всех сил вобрал в легкие весь воздух, какой только был на свете, и сказал «прощайте». Он почувствовал, как ему накидывают на шею веревку. Нет : дождь не спас его. Он стал всего лишь знаком того, что даже небо оплакивает несчастную судьбу приговоренного юноши.