Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Приговоренный отказался от моей помощи, – признался он начальнику тюрьмы.

Несомненно, хищные зверюги из братства следили за ним из-за двери, пытаясь расслышать, что он говорит.

– Все понятно, патер. Хотите кофейку?

Начальник тюрьмы указал на кофейник в центре стола. Священник налил себе кофе. Он никак не мог успокоиться:

– На сколько назначена казнь?

– На полшестого.

– А пораньше никак нельзя?

Начальник тюрьмы отхлебнул кофе и улыбнулся:

– Опять вы за старое, патер. Это не от меня зависит. Сходите в Верховный суд, им и скажете.

Священник поднес чашку ко рту. Вкусный был кофе. Хорошо, что начальник тюрьмы – большой его любитель… Возможно, именно поэтому оба они хорошо друг к другу относились или, если выразиться точнее, почти никогда не грызлись. Попробовав горячего кофе, патер пробормотал сквозь зубы:

– Лучше зря не тянуть. Этот паренек – отъявленный безбожник. А паршивый голландец уже и вовсе озверел.

– А вы бы помолились за спасение его души.

Патер поднял голову, уязвленный таким замечанием. Ему было неприятно, что его профессионализм подвергают сомнению. Он, между прочим, даже и не заикнулся о качестве тюремного питания, хотя на эту тему можно было бы сказать «много хорошего», или о перестройке дворика, стоившей огромных денег. Он сделал над собой усилие, чтобы скрыть обиду:

– Этим и без меня заняты представители братства. Уж чего-чего, а молитв приговоренным досталось вдоволь. Ими они сыты по горло, не то что жалким ужином, которым их тут накормили.

И отхлебнул еще глоточек превосходного кофе. Теперь он чувствовал себя гораздо лучше.

В камере приговоренного к смерти Андреу снова поглядел на лист бумаги. Он жаждал написать что-нибудь еще, однако к словам «не знаю, за что меня убивают» ему было больше нечего добавить. Андреу знал, что неминуемая смерть с каждой минутой все ближе, и это его страшило, очень страшило. И он ничего не мог сделать для того, чтобы ей помешать. «О, до чего бесчеловечно одиночество, когда так хочется послушать, как рядом бьется сердце, когда тебе невыносимо быть одному…» Но у него не хватало духу даже бумаге поверить свои мысли. К тому же он понятия не имел, что приговоренные к смерти далеко не всегда проводят свои последние часы в одиночном заключении, но что верховный судья очень уж близко к сердцу принял дело Андреу, а равно и дело голландца, как будто был лично заинтересован в их исходе, а потому в качестве исключения и распорядился лишить обоих приговоренных – и Андреу, и голландца – какого-либо общения с внешним миром.

Андреу вздохнул. Ему все еще очень хотелось что-нибудь написать, потому что в глубине души ему казалось, что тогда он умрет не весь. Юноша снова подумал о смерти, о собственной смерти: о виселице, холоде и боли, об удушении, о жадных взглядах толпы… А потом о Боге, о Небесах и преисподней, о вечности, о темноте, о пустоте, о бесконечном пространстве… Андреу верил в Бога, как и все; он был католик, как и все. Но он уже давно исповедовал в некотором роде антицерковные идеи, бывшие в моде среди молодежи; они и помогли ему сохранить присутствие духа перед этими гадкими патерами, которые пытались в его последний час залезть ему в душу. «Но как же Бог? И вечное проклятие? И что наступит после того, как затянут веревку у тебя на шее? Что почувствуешь, войдя в ничто? И есть ли что-либо мучительнее мысли, что умираешь навсегда?..» Смерть, для Андреу, была многолика: она подразумевала все эти безымянные, неизъяснимые страхи, но вместе с ними и путь, из которого нет возврата, и прощание не с величием, не с блистательным завтра (он всегда мечтал стать знаменитым, всеми почитаемым поэтом, но сейчас с радостью согласился бы на жизнь никому неведомого продавца фидеуа), а расставание с солнечными днями, с детским смехом, с запахом мокрой травы, с вечерней скукой, с облаками в небе, с прогулками, с жаждой сочинить стихотворение и напиться ключевой воды.

Андреу еще не написал ни строчки. Он обмакнул перо в чернильницу и снова написал ту же фразу: «Не знаю, за что меня убивают». А под ней, сделав над собой нечеловеческое усилие, добавил еще пять или шесть строк неровным почерком, пытаясь объяснить свое недоумение. Но никакого великого произведения или неувядаемого литературного завещания у него не вышло. Всего лишь полдюжины дрожащих строк, выведенных человеком, до такой степени изможденным и измученным страхом, что ему приходилось почти все свои силы тратить на то, чтобы продолжать дышать и не упасть замертво на склизкий пол камеры. И тут первые колокола пробили четыре.

Дон Рафель наблюдал, как горели дрова в камине его кабинета. Он отошел от огня и приблизился к столу. Потом поглядел на часы: четыре утра. В это мгновение, как будто в подтверждение его мыслей, раздался бой колоколов церкви Сан-Франсеск. И чуть позже эхом отозвался надтреснутый колокол церкви Санта-Моника. «Сейчас начнется», – подумал он. Его честь нервно прошелся по кабинету. Его организм еще не успел переварить ни изрядное количество поглощенного им у губернатора спиртного, ни, в особенности, такую солидную порцию презрительного хохота «возлюбленной моей Гайетаны, ненавистной, жестокой, но до чего же прекрасной»… Он рассерженно уселся на стул и закрыл лицо руками. Где-то вдалеке очередной колокол решил настоять на том, что на дворе четыре утра, и какой-то пес грустно завыл в ответ. Может, это пошаливали нервы судьи оттого, что на сегодня назначена казнь двух человек? Или самолюбие его чести оскорбило презрение доньи Гайетаны? Или на него нагоняла страх зловещая фигура дона Херонимо Мануэля Каскаля де лос Росалес-и-Кортеса де Сетубала, полицмейстера, способного ему изрядно насолить? Или же он был взволнован потому, что оставалось совсем немного до того момента, когда из квартала Борн заслышится пушечная стрельба и все его волнения закончатся?

Дон Рафель снова посмотрел на часы, чтобы не искать ответа на эти вопросы. Было все еще четыре, как будто время решило застыть и сделать вечной ту долгую ночь мучений его чести. Он снова подошел к камину. На противоположной стене висел его портрет, написанный Тремульесом, но даже уверенный, угрожающий и проницательный взгляд, который усмотрел у судьи художник, не сумел потешить честолюбия дона Рафеля. Он вызвал в нем только тоску по тем более счастливым временам, когда ему не нужно было жить с замиранием сердца, когда он мог спокойно улыбаться и смеяться от души и думать о том, «что у нас будет на ужин, Марианна», когда для любовных утех у него была среда и пятница в гнездышке любви, пристанище утех, «нашей с тобой обители блаженных» и так далее, с Эльвирушкой, великолепнейшей и прекраснейшей из женщин, «бедняжечка моя, что с тобой сотворили». Он остановился возле портрета. Не потому, что в комнате было достаточно света или его чуть дальнозоркие глаза могли разглядеть мельчайшие детали, но почтенный судья так часто и так подолгу рассматривал эту картину, что знал ее наизусть. Он перевел дыхание от волнения. Он не знал, как правильно это объяснить: в то мгновение обнаженного одиночества, всеми силами желая, чтобы уже поскорее заслышался судьбоносный гром пушек, мучаясь изжогой после бессонной ночи, с холодом в сердце от того, как невыносимо его унизила желанная и жестокая «Гайетана, моя возлюбленная», дон Рафель Массо, председатель Королевского верховного суда провинции Барселона, начинал подозревать, что жизнь – не что иное, как сплошная тоска по потерянному раю. Потому что с самой юности в ней копились кусочки счастья, которые неизменно живут теперь в памяти для того, чтобы постоянно сравнивать с ними действительность: так время, когда художник писал портрет дона Рафеля, было потерянным раем, и Эльвирушка была потерянным раем, и неуемная юношеская энергия, поскольку, даже и в любовных делах, ход времени беспощаден, как донья Гайетана, и сколько ни убеждай себя на основе былых свершений («Вот увидишь, Эльвирушка, как ты у меня на один голос запоешь дуэт из „Идоменея, царя Критского“ [182]), что любовник ты отменный, действительность являла гораздо менее радужную картину, если взять для примера хотя бы тот факт, что так, как раньше, у него уже не стояло. И это для дона Рафеля было еще одним потерянным раем.