Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Спустя довольно долгое время их привыкшие к мраку глаза различили слабый свет под ногами. Он проникал сквозь зарешеченные отверстия. Оба присели на корточки. Под ними солдат, давший Терезе адрес и вооруженный так, будто только что стоял на карауле, шел впереди тюремщика, который, в свою очередь подняв руку с керосиновой лампой, подталкивал в центр камеры словно оцепеневшую фигуру человека, глядевшего вверх.

– Андреу? – проговорил маэстро Перрамон.

– Папа…

– Здравствуй, Андреу. Это я, Тереза.

– Здравствуй. Я вас не вижу…

– Андреу… Я люблю тебя.

– Завтра меня убьют.

– Не думай об этом. Молись.

– Спасибо, что пришли… Мне было очень одиноко.

Андреу, задрав голову, вглядывался во тьму, пытаясь разглядеть отца и Терезу сквозь отверстие в потолке. Тут он увидел пальцы, вцепившиеся в решетку.

– Чья это рука? – спросил он.

– Моя, – ответила Тереза.

– Помаши ею. Вот так… Как хорошо, что вы пришли…

Они на несколько мгновений умолкли. Тереза махала рукой с почти религиозным рвением, и глаза Андреу, невидимые в тусклом свете, жадно следили за ее движениями. Ему не хотелось разрушать волшебство этой минуты, и он предпочел замолчать. За несколько секунд многое пришло ему в голову: что, оказывается, он любит эту девушку, из любви к нему машущую рукой; что ему жалко отца, беднягу, как ему, вероятно, тяжело. Об этом, в сущности, и молчал Андреу, со слезами, капавшими очень медленно, потому что он больше не чувствовал себя так одиноко, как раньше. А до тех, наверху, доносилось только мерное дыхание юноши, потому что тихий плач его невозможно было услышать.

– Сынок… – прервал молчание маэстро Перрамон. – Я делаю все, что могу… Я обращался к властям… Я отправил посыльного к Нандо… Сегодня на почте мне сказали, что его нигде не могут отыскать. Никто не знает, где он.

– Это был не я. Нандо знает; я всю ночь провел с ним, мы гуляли. Он может свидетельствовать в мою пользу! Слышите? Привезите его!

Теперь уже слеза Терезы капнула сквозь прутья, но Андреу не заметил.

– Мы знаем, что ты невиновен. И не можем отыскать Нандо. Он исчез. Растворился в воздухе, сынок.

– Все думают, что ее убил я. Все до одного. Я скоро сойду с ума и решу, что я ее и вправду убил.

– Я так тебя люблю, – отозвалась Тереза вместо ответа.

– Отыщите Нандо, Бога ради!

– Я был у настоятеля Санта-Марии дель Пи, – рассказывал маэстро Перрамон, – и у маркиза де Досриуса и даже к судьям ходил… Но ничего у меня, похоже, не вышло.

– Я так тебя люблю, Андреу…

– Меня хотят убить. Не знаю почему, но кто-то хочет меня убить. Найди Нандо, папа! У него есть связи.

– Я люблю тебя.

– Я уже и не знаю, куда идти, Андреу.

– Простите, но мы не можем оставаться здесь всю ночь. Я головой рискую.

– Одну минуту! – Андреу, казалось, проснулся. – Та песня, папа!

– Какая песня?

– Хватит, хватит! Уже столько времени прошло, а я… да и солдат этот…

– Песня про соловья. Нандо написал песню на мои стихи. Очень красивую.

– И что ты хочешь?

– Чтобы она не пропала, папа…

– Не беспокойся.

– Ну же, идем. – Тюремщик взял Андреу за руку, но тот вырвался.

С самого начала свидания и до этого самого мгновения в нем, казалось, впервые пробудились силы.

– Одну минуту, что тебе минута, а? – с оттенком презрения отмахнулся от тюремщика Андреу. И протянул руку к отверстию в потолке. – Я оставил этот лист… на письменном столе. Я его подсвечником придавил… Папа… не потеряй ее. Сыграй ее на фисгармонии… Нандо, когда вернется, сможет заказать, чтобы ее спели… Чтобы они не пропали, мои стихи.

Андреу только и умел сказать: «Чтобы они не пропали». На самом деле ему хотелось объяснить, что он уже умер, что нет смысла тратить время на бесполезные хлопоты, что кому-то нужна его смерть и кончен разговор; что тот, кто споет эту песню, повторит его слова и в этих словах он оживет, сколько бы его ни умертвляли и ни убивали, и покажет виселице, кто кого.

– Чтобы они не пропали, – снова прояснил он свой довод. – Чтобы они не пропали, папа, – повторил он, как завещание.

– А есть и такие, что утверждают, – поднимая на вилке индюшиную ножку, криком кричал комендант Сиснерос, губы которого были перемазаны жиром, а в бороде застрял кусок мяса, – что у птичек есть душа. – Он залился хохотом, за которым последовало сопение, вызванное желанием его подавить. Комендант впился зубами в индюшку и вздохнул. Потом указал вилкой в сторону его чести, пытаясь замаскировать отрыжку. – Хотел бы я знать, – философски заметил он, – какого вкуса у них душа.

Его честь расхохотался. Ему был противен комендант Сиснерос; он считал его ни на что не пригодным экземпляром самца военной породы, которому участвовать в каких бы то ни было военных действиях помешали бы как увесистые медали, так и брюхо, способное достойно соперничать с животами прочих гостей. Но все же он засмеялся, потому что комендант Сиснерос считался одним из наиболее приближенных к его высокопревосходительству военных, а это не игрушки. Сам же его высокопревосходительство дон Пере Каро де Суреда Валеро-и-Маса де Лисана, за четыре прибора слева, с удовлетворением глядел на дно своего стакана, прислушиваясь к кудахчущему хохоту глядевших ему в рот дам, одна из которых трогала его под столом ножкой. А потому, откинувшись назад, чтобы официант наполнил ему бокал, его честь со смехом заметил: «Хотел бы я знать, комендант, что за душа у салата или у капусты», – а комендант Сиснерос, «хо-хо-хо», снова залился самым что ни на есть идиотским хохотом. Дон Рафель осторожно отодвинул свой бокал, чтобы туда не угодили брызги слюны разбушевавшегося вояки. На судью накатила неизъяснимая тоска, которую он скрыл за индюшиной ножкой. За несколько мгновений в голове у него пронеслось все то, что он оставил за пределами банкетного зала. Он энергично встряхнул головой, чтобы прогнать дурные мысли. В девятнадцатый раз с начала ужина он решился вытянуть шею, чтобы полюбоваться, за три прибора справа, на милые ужимки его недосягаемой Гайетаны. Возле его драгоценной бедняжечки восседал полковник Кобос, в честь которого и затеяли все это празднество, поскольку ему досталось блестящее повышение с переводом в воинскую часть при Дворе (со званием и эполетами генерала), рисовавший на выскобленном скелете половинки кролика план защиты Серверы – или, может быть, это судье послышалось, а на самом деле полковник имел в виду Фигерас? – во время Пиренейской войны с французами. Дон Рафель не мог знать, что донья Гайетана уже пребывала в том сладком полусне, который навевает вино из Сан-Садурни, и мерно покачивалась при звуках пронзительного голоса краснощекого полковника, настойчиво и обеспокоенно уверявшего, указывая на четвертое межреберье кролика, что бастион Санта-Мария был, без всякого сомнения, слабее всех. Баронессе де Черта слабость бастиона из города Сервера (Фигерас?) была глубоко безразлична. Гораздо более внимательно она следила за супругом, который с придурковатой улыбкой пожирал глазами никому не знакомую любовницу какого-то военного, наряженную так безвкусно, будто она работала в театре танцовщицей на подхвате, как те бедняжечки, которым все еще приходится зарабатывать себе на жизнь, прыгая на сцене, когда могильщик уже где-то роет им яму. Однако барон был от нее в восторге. Удостоверившись, что муж уже запутался в ее силках, юная баронесса де Черта… Ах нет: Солсона; это была вовсе не Сервера и не Фигерас, а Солсона. А штаб был расположен на передней лапе кролика. Тогда юная баронесса де Черта начала со знанием дела поглядывать на зеленоглазого и светлоусого лейтенанта, высокого и статного. Она взяла бокал и поднесла его ко рту, как будто прячась за ним. Она пожирала лейтенанта глазами, покамест презренные французишки, насмерть перепуганные массовым контрнаступлением защитников кроличьей косточки, в ужасе обращались в бегство. Она мысленно раздела светлоусого и зеленоглазого лейтенанта и пришла к выводу, что у этого красавца-мужчины, без сомнения, должно быть твердое, непобедимое, несокрушимое, воинственное, гордое и мощное орудие между ног. Донья Гайетана удостоверилась, бросив мимолетный взгляд на мужа, в том, что ее супруг продолжает распускать слюни перед жалкой танцовщицей, и поставила бокал на стол. Она взяла большой кусок сосиски, в то время как французы бежали, потерпев сокрушительное поражение, а славные защитники города – ах ты, батюшки, теперь оказывается, что это была Манреза? – гордо поднимали знамя и клялись в вечной преданности его величеству, королю-рогоносцу дону Карлосу. Баронесса взяла сосиску в рот, но жевать ее не стала, с нескрываемым бесстыдством она дерзко уставилась на лейтенанта со светлыми усами, воинственным членом и зелеными глазами, пытаясь установить прямой контакт. Ну наконец-то; долго же до него доходило; теперь лейтенант заметил, что баронесса на него нацелилась, и весь встрепенулся. «Во дает, деваха, ух как меня зацепила, а этот тупой полковник все никак не заткнется», – словно говорил он. Лейтенант с несокрушимым членом, светлыми усами и зелеными глазами тактично улыбнулся и попытался дотянуться под столом до ее ноги, но стол был слишком широкий. Донья Гайетана, угадавшая подспудное движение, откусила от сосиски кусочек и улыбнулась. Полковник, на несколько секунд оторвавшийся от скелета, чтобы поглядеть на даму, решил, что ее рассмешила его острота на тему французов, и мысленно похлопал себя по плечу за свойственный ему тонкий юмор, столь милый сердцу красавиц. Донья Гайетана подняла бокал и пожелала, чтобы юный лейтенант оказался у нее в постели. Она с наслаждением выпила и, поставив бокал, встретилась глазами со взглядом печальной жабы, склизкого дона Рафеля; под непроницаемой маской светской любезности баронесса покатилась от хохота. В глубине души она гордилась своей способностью заставлять его виться ужом, ползая по ее следам. В ней состояла ее власть, ее сила… А ведь, по словам ее мужа, весьма недовольного таким обстоятельством, дон Рафель, безродный выскочка, был человеком влиятельным, пусть даже единственно благодаря занимаемому им посту председателя Верховного суда. Она знала, что дон Рафель следит за ней издалека. Все началось с пары случайных совпадений, когда он углядел ее в окно; потом он принялся беззастенчиво наблюдать за ней из-за с грехом пополам скрывавшей его занавески. А с недавних пор началось самое смешное: он притащил телескоп. Если бы дон Рафель узнал, что ей известно, что он следит за ней сквозь линзы, он захотел бы сквозь землю провалиться от стыда. Что касается доньи Гайетаны, она вовсе не была вполне уверена, что ему неизвестно, что она знает о его телескопических преследованиях. Сомнения придавали положению некоторую пикантность. Поскольку это означало, что она согласилась принимать участие в игре и разрешала наблюдение на расстоянии, открывая шторы во время послеобеденного отдыха, лежа на кровати и делая вид, что устала, задирая юбки и выставляя напоказ прелестную молочно-белую лодыжку или комплекты нижнего белья, без сомнения способные довести его честь до грани безумия. «Вот какова она, женская власть», – думала она, поглядывая на верховного судью и облизывая влажные губы. Председатель Аудиенсии, наблюдавший за ней, поперхнулся вином и закрыл лицо салфеткой, чтобы благопристойно откашляться. Положа руку на сердце, донья Гайетана понятия не имела о серьезных затруднениях, вызванных тем, что телескоп дает перевернутое вверх ногами изображение, затруднениях, доставивших его чести столько хлопот и в конце концов разрешенных при содействии доктора Далмасеса. Дон Рафель, оправившись от приступа кашля, взглянул на баронессу. Подражая ей – движением, с незапамятных времен символизирующим духовное единение, – он поднял бокал и выпил. В его воображении они слились в страстном поцелуе, а вино их сближало, как дуновение любви. Дон Рафель старался не думать ни о чем, кроме ужина и нежного присутствия возлюбленной прекрасной Гайетаны, не вниз головой, а в правильном расположении. Какое счастье, что Марианна предпочла отправиться поплакать со своими коллегами из братства. Дон Рафель ответил, да-да, разумеется, на какой-то ускользнувший от него вопрос военного инженера с печальными глазами, сидевшего от него слева. Военный инженер, изумленный столь бессмысленным ответом, пожал плечами и предпочел снова углубиться в молчание.