Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Дон Рафель так резко захлопнул книгу, что его вздох застрял между страниц. «Как восхитительно было бы жить спокойно, – подумал он. – Какое блаженство проснуться и слушать одно только пение птиц, в ожидании обильной трапезы. Какое блаженство спать ночью… Какое блаженство жить в мире, где все женщины тебе доступны, Гайетана моя. Какое блаженство никогда больше не думать ни об Эльвире, ни о Сетубале». Но жизнь его была построена по-другому. Дону Рафелю Массо-и-Пужадесу, председателю Королевской аудиенсии провинции Барселона, причитались почести, большие деньги, зависть, отравленные улыбки, платежи, приветствия, прошения о помощи, пожелания начальства, которые на деле являются приказами, подозрения в том, что он может потерять должность, которая всегда висит на волоске, шепотки, скука (как долго длятся вечера без Эльвиры, и до чего он всегда ненавидел салонные игры), одиночество, одиночество и еще раз одиночество. И до какой-то степени ощущение сиротства. И понимание, что он вполне умело достиг того, чтобы ему завидовали больше, чем кому-либо другому в Барселоне, но и клеветали на него больше, чем на всех остальных. И скорее всего, ненавидели тоже больше всех, за исключением генерал-капитана. Хотя это он только предполагал.

Судья встал со стула. От всех этих черных мыслей у него шла кругом голова. «Всю ночь сегодня проведу в саду, – подумал он, забыв о погоде. – Снова отправлюсь в путешествие по небу, как вчера и позавчера». Он подошел к окну и отодвинул тюлевую занавеску. Опять шел дождь, и небо стыдливо укрывалось до самых бровей простынями облаков.

– Черт его дери, – сказал его честь.

Фрага, 13 декабря 1799 года

Никогда не знаешь, как повернется жизнь, Андреу! Сегодня, две недели спустя после приключившегося со мной происшествия, я наконец могу сказать, что начинаю чувствовать себя сносно. Воображаю, какую удивленную мину ты состроишь, читая эти строки. Фрага? Происшествие? Постараюсь рассказать тебе все по порядку. В двух словах, коротко и ясно: я мученик любви. Если угодно, исцеленный мученик любви… Ты не запамятовал то последнее письмо, которое я тебе отправил? Я его написал в Кандасносе. Ох уж этот Кандаснос! Помнишь, я рассказывал, что, как только все заснут, я собирался залезть на чердак в поисках живущей в доме очаровательной незнакомки? Так вот: на мое несчастье, так я и поступил. Тут начались мои беды. Но разве можно было это предвидеть? У меня хватило терпения дождаться, пока все в доме уснули. При тусклом свете своей свечки я вышел в сени, или нечто вроде того, к подножию лестницы, ведущей на чердак. В тех краях все сделано либо из камня, либо из глины, потому что деревья там не растут. Это я к тому, что даже лестница на чердак была не деревянная. А потому она даже не заскрипела и никого не потревожила: я двигался тише, чем тени, о боги! Дверь на чердак была едва прикрыта. Я отворил ее и в глубине, в свете свечи, подобной моей, увидел девушку… сколько я дал бы ей лет? Пятнадцать? Да, пятнадцать. Со смуглой и нежной кожей, с черными, кудрявыми, короткими волосами; все лицо в веснушках, но взгляд живой и вид свежий, как у розы, умытой росой. Все это я разглядел, Андреу, в одно мгновение. Но мне этого хватило, чтобы запечатлеть образ, которым я смогу впоследствии любоваться; этим я и занимаюсь, друг мой: сочинительством. Теперь уже никто, даже сама смерть, не сможет вырвать у меня это чудесное воспоминание о смуглой красавице из Кандасноса. Ты можешь себе представить, что на несколько мгновений я вообразил, что она, безымянная смуглая девственница, ждет меня? Что глаза ее так блестят от жажды увидеть мужчину, остановившегося с ней под одной крышей, голос которого она слыхала, а может быть, и не только голос, но и несколько пьес, сыгранных им на гитаре? Сколько чувств, Андреу, может уместиться в одно мгновение жизни! Я бы даже сказал, что, если эта таинственная незнакомка глядела на дверь в ожидании другого возлюбленного или матери со стаканом молока, мне это не важно: мой любовный роман целую вечность пребудет со мной, и этим я счастлив в полной мере.

Однако за счастье приходится платить, друг мой Андреу. Только я собирался открыть рот, чтобы сказать ей: «Здравствуй, милая Пенелопа, как тебя звать?» – как услышал сзади себя шорох. Обернуться я не успел: тысяча разъяренных рук, как будто в меня вцепилось чудовище, напавшее на Лаокоона, вкупе с оскорблениями, пинками, щипками и сопением, кубарем спустили меня с лестницы. Караулили они меня, не смыкая глаз? Или услышали случайно? Было ли все подстроено нарочно? Этого я никогда не узнаю. Но приземлился я у подножия лестницы с двумя сломанными ребрами, трещиной в кости предплечья, растоптанным достоинством, весь в синяках и с распухшим от ударов лицом. Я провел (будучи бравым военным) бессонную ночь, не прося никого о помощи. Наутро за мной явился мой денщик и, узрев мой жалкий вид, настоял на том, чтобы меня с ног до головы осмотрел врач. Тот вскоре пришел к выводу, что в таком состоянии продолжать поход я не могу, и отправил меня обратно во Фрагу выздоравливать. Для полковника, к его чести, не предоставило ни малейшего затруднения признать, что поскользнуться и скатиться таким образом с лестницы, без посторонней помощи, – плод чрезвычайного невезения, но что поделать, такова жизнь. Никто не стал ничего расследовать; никто не потребовал объяснений; никто никому не скорчил кислую мину; никто не заинтересовался ни тем, насколько крутая это лестница, ни сколько там ступеней. Превосходно. А я и довольнешенек, поскольку уносил с собой секрет прекрасной смуглянки с сияющим взглядом, веснушками и кудряшками.

Вот и все, Андреу. Уже две недели я выздоравливаю от ударов любви. Мой лечащий врач, которого я вижу каждые два-три дня, говорит, что скоро буду как новенький. А когда совсем поправлюсь, я должен буду явиться в Лериду, чтобы узнать, как мной распорядятся. У меня странное чувство, совершенно не типичное для человека, служащего в армии, что за мной совсем никто не следит. То есть если бы вдруг кто-нибудь меня хватился, то едва ли смог бы меня отыскать, меня как будто нет на свете. Никто не знает, где я. А те, кто это знает, добрые люди, под чьим кровом я живу, не испытывают ни малейшего любопытства касательно моих приключений. Теперь об этом будешь знать еще и ты: я во Фраге, Андреу, и из окна дома, где я снял комнату за гроши, открывается вид на туман и на облака. Сказывал ли я тебе, что дождь снова льет не переставая? Ко мне ходит один только врач, молчаливый, но разумный. В этом доме, на мое счастье, нет ни одной влюбчивой девушки. Чтобы убить время, я много сочиняю музыку и думаю о безымянной смуглой Пенелопе и о моей, с каждым днем все более нераздельно мне принадлежащей, светловолосой Розе, дочери тумана из Калафа. Будь счастлив, Андреу, и влюбляйся.