Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Тюремщик довел упитанного священнослужителя до камеры и остановился как вкопанный у двери, как будто ему было совестно оставлять Андреу один на один с этим стервятником в образе рубахи-парня.

– Смирись, сын мой. Нам следует предать себя в руки Всевышнего, пока еще есть время обрести вечное блаженство. – И он положил заключенному руку на плечо.

Андреу не удосужился встать.

– Я ее не убивал. Я хочу повидаться с отцом… Почему мне не дают повидаться с отцом?

– Сейчас настало время искупить свои грехи, сын мой.

– Катитесь ко всем чертям.

– Что ты сказал, сын мой?

– Я сказал, можете катиться ко всем чертям. Я хочу только одного: чтобы кто-нибудь спас меня.

И тут, в это самое время, когда в камере происходила сия душеспасительная беседа, а тюремщик под покровом темноты стоял на страже у гнилой двери, затхлый и вечно темный уголок неожиданно осветила лампадка, за которой тяжело дышал отец Жуан Террикабрес (штатный священник тюрьмы на пласа дель Блат, двадцать лет на посту, пятьдесят семь приговоренных к смерти в послужном списке, и только шестерых он не смог уломать, «а этот Перрамон слишком уж упрям, на мой вкус»). Патер Жуан Террикабрес, обуянный библейским праведным гневом чистейшей пробы, не мог скрыть своего состояния даже от жалкого тюремщика.

– Это что же, отец Чикарт из братства Крови? – указал он на дверь камеры Андреу.

– Да, патер.

– Как же ты посмел его впустить?

– Патер… Откуда же мне было знать… Если начальник тюрьмы разрешил…

– Тоже мне начальник, начальник… С него и взятки гладки, всегда творит, что ему заблагорассудится.

– Откуда же мне было знать, патер…

– «Откуда тебе было знать»?.. А кто в тюрьме священник? На ком лежит ответственность за предоставление духовного утешения в этих четырех стенах? А?

Отец Жуан Террикабрес сделал над собой усилие, чтобы успокоиться. Он снова указал на дверь и расплылся в свирепой улыбке.

– Отец Чикарт? – повторил он.

– Да, патер.

– Совсем очумели. Теперь уже и предупреждать заранее перестали. Видимо, решили, что в тюрьме они хозяева… – Он все больше распалялся от своей собственной тирады. – И если никто их не остановит…

Тут отец Террикабрес вгляделся в ничего не выражающее лицо тюремщика и подумал: «А перед тобой-то я зачем воздух сотрясаю?» Он резко развернулся на сто восемьдесят градусов и удалился прочь в другой конец коридора, унося с собой светильник, обиду и поток ругательств, вызванных вторжением на его территорию, а тюремщик снова занял свое место у двери. Он не хотел себе признаться, ничуточки, что от известия о скорой панихиде у него защипало в душе, да и в глазах тоже. А может быть, состоится и сразу две панихиды: он слышал, как охранники толковали, будто бы у укокошившего шлюх голландца Ганса тоже дела из рук вон плохи.

Он услышал шорох у входа в камеру. Открылось окошко в центре двери. Андреу разглядел какой-то свет, но вместо усталого взгляда тюремщика встретил чужие беспокойные глаза.

– Ничего не вижу, – донесся до него пронзительный и недовольный голос.

Глаза исчезли, и окошко с сухим треском закрылось. Андреу услышал, как в замке повернулся ключ, и тюремщик подошел со своим тусклым светильником к зарешеченной двери.

– Ты уж не обессудь, парень, – сказал он.

И, отойдя в сторону, поднял вверх свечу и просунул ее сквозь прутья решетки, чтобы свет падал на заключенного. Тот привстал и с надеждой заморгал. По ту сторону прутьев две дамы в черном уставились на него и в течение некоторого времени смотрели так пристально, что даже рты раскрыли.

– Молоденький… – сказала одна, не сводя глаз с Андреу.

– Да. Совсем еще юноша, – прошептала другая, глотая слюну.

Андреу поглядел на них, потом на тюремщика, и когда он уже собирался спросить: «Эти дамы пришли мне помочь?» – тюремщик снова высунул из камеры руку со свечой:

– Достаточно, сударыни. Мы не можем дольше здесь находиться.

Он закрыл деревянную дверь, ничего больше не объясняя. Женщины замерли, с какой-то страстной жадностью вдыхая тюремный воздух. Донья Марианна позволила, чтобы вонь, сущность которой составляли сырость, тьма, грязь, дурно прогоревший воск, нищета, крысы, гнилая солома, пот и моча, пролитое семя, страх и холод, понемногу проникала внутрь ее. Поначалу, проходя по коридору, она поневоле вцепилась в донью Розалию: прогорклый запах был настолько силен, что ее чуть не вырвало. Но потом она к нему приспособилась, как привыкала к нему всякий раз, когда наносила подобные визиты заключенным. К тому же ей ни за что на свете не хотелось бы обнаружить слабость перед доньей Розалией. Что бы она подумала. Что бы она сказала. Понемногу она сжилась с этим зловонием и теперь, у закрытых дверей камеры, отдавалась этой бесконечной обездоленности, «господи боже ты мой», и вдыхала глубже, мысленно сохраняя образ этого молоденького юноши, прекрасно сложенного, полного жизни, который через восемь дней, Пресвятая Дева Мария, будет мертвее камня, бедный ребенок. Удостоверившись, что эта ужасная картина, которая впоследствии так пригодится ей для молитвенного опыта, хорошенько запечатлелась в ее памяти, донья Марианна, которой, по старшинству в рамках братства, надлежало руководить происходящим, порылась у себя в сумочке и достала монету.

– Это тебе. Ты заслужил, – сухо сказала она, кладя ее в протянутую руку старика.

– Спасибо, сударыня.

– Теперь к немцу.

– Он голландец, сударыня.

– Да кто бы он ни был. Его ведь Гансом зовут?

– Да, сударыня. Но видеть вам его нельзя. Он неприятен.

Донья Марианна снова раскрыла сумочку. Теперь она вынула сразу две монеты. Тюремщик нашел, что это повод задуматься, и она это заметила.

– Чем же он неприятен?

– Он как… как дикий зверь. Весь в грязи. Раздетый ходит…

Холодка, пробежавшего по позвоночнику обеих дам, не заметил никто, кроме них самих, каждой по отдельности. Донья Розалия ограничилась тем, что добавила еще две монеты в колеблющуюся руку тюремщика.

– Хорошо, сударыни… Пожалуйте сюда.

Они прошли через весь коридор до другого угла, в котором тоже царила полная тьма. По произведении тех же самых манипуляций с дверями и свечами дамы из братства Крови узрели сгусток плоти и длинных русых волос знаменитого Ганса, который, смекнув о характере их посещения, немедленно раздвинул ноги, чтобы с гордостью продемонстрировать нечто способное оскорбить их чувства, покамест бормотал на даже ему самому непонятном голландском языке: «Ну, идите же, милашки, раз уж вам так приспичило, потрусь я об ваши щели, если он еще способен встать». И когда он принялся дрочить, чтобы перейти от слов к делу, тюремщик подумал: «Пора тебе, парень, на покой, а то потом всю ночь мне спать не дашь своими криками» – и отодвинул свечу подальше. Обе дамы, стоявшие в коридоре как вкопанные, долго не могли прийти в себя. Их глаза ярко блестели в тусклом свете свечи.