Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Холодок того же страха, который заставил его честь под вечер отправиться в здание суда перечитывать документы, пробежал по его позвоночнику, и, возможно, из-за того, что стояла промозглая ночь, дон Рафель почувствовал себя незащищенным, конечно не до такой степени, как Андреу, лежавший на койке с открытыми глазами, глядя на темную стену перед собой, не думая о звездах и еще не понимая, что с ним происходит, но с твердой уверенностью, что он гниет заживо и что, однако, ему не дадут сгнить полностью, потому что день окончания его срока годности уже известен – двадцатое декабря, День святого Доминика [162] Имеется в виду католический святой Доминик Силосский (1000–1073). . Душа юноши безутешно рыдала изо всех сил, но дон Рафель не слышал этих рыданий, даже в тихом саду, среди тихих звезд.

28 ноября 1799 года

Из Кандасноса, друг мой, мир видится совсем по-другому. Чтобы доехать до этого поселка, мы на протяжении многих лье скакали по пустыне. Местный люд называет ее Монегрос. Представь себе, все там земляного цвета, и не встретишь ни дерева, ни кустика, ни травинки. Иногда попадается неприветливый низенький кустарник, вроде ежевики, весь в шипах. Хорошо еще, что дождь моросит: уж лучше пусть лошадь скачет по лужам, чем страдать от невыносимой жары или лютого холода, которые, должно быть, присущи этой местности. Поселок Кандаснос – достойное продолжение землистого пейзажа. Он такого же цвета. Даже у людей, которые в нем прозябают, землистый оттенок лица и души. Я не заметил ни единой привлекательной девчушки, но уверен, что их попрятали по домам от солдат. О жители Кандасноса, зачем же вы страшитесь, что я способен причинить девицам какое-то зло? Ведь я хочу лишь того, чтобы они меня любили! Я хочу лишь того, чтобы они провели ночь на моем ложе и стали неизгладимым воспоминанием, которое на расстоянии сделает их еще прекраснее! Я хочу лишь того, чтобы они заставили меня забыть светловолосую и молчаливую Розу из Калафа!

Спешу сообщить тебе два приятных известия, Андреу: первое и самое важное из них состоит в том, что этой ночью мне не придется спать в одной спальне с лейтенантом Касаресом. Мне выпало ночевать в одиночестве в доме, где живут трое мрачных мужчин и одна подозрительная, усатая и молчаливая женщина, которые нехотя смирились с моим присутствием, поскольку меня поселили к ним на постой всего на одну ночь. Я уверен, что на чердаке постелили постель красавице, которую от меня прячут. Когда все уснут, отправлюсь на разведку в это предполагаемое любовное гнездышко. Пятнадцатилетняя ли она? Восемнадцатилетняя? Угольно-черноволосая? Или светла, как луна? С агатовыми ли она очами? Или с очами цвета морской волны? Как же можно так жить, если сердце беспрестанно готово вырваться из груди? Хорошо еще, что жизнь лет в сто закончится!

Второе приятное известие, друг мой: я написал пьесу для гитары, она пока без названия. Это нечто вроде печального рондо, с неотвязной меланхоличной темой в фа мажоре, которую невозможно выбросить из головы ни в оригинальном ее варианте, ни в ля миноре. Я сочинил ее, пока скакал по этой проклятой пустыне Монегрос. Та мелодия, которая все время повторяется, Андреу, мне кажется достаточно интересной для того, чтобы использовать ее в одной из любовных песен, в той песне, которую я хочу посвятить своей музе из Калафа: в ней могло бы говориться о том, что… Нет-нет. Это ты, Андреу, маэстро любовного жанра, должен найти подходящие слова. Да, да, я знаю, что рождением моя музыка должна быть обязана твоим словам, но я настолько нетерпелив, что мне в голову лезут всякие глупости. Пиши мне! И пришли стихов! Поразмысли над либретто к опере! Да здравствует жизнь, любимец мой Андреу!

Моя свеча догорает. Она сомнительного желтого цвета и воняет чем-то тошнотворным. Поди-ка узнай, из чего она сделана. Мне только что послышался шум на чердаке: скрипят половицы. Если это не крысы, то, должно быть, девственница, обитающая здесь. Я отправляюсь на поиски нежных успокоительных объятий. Пожелай мне удачи, любимец Фортуны!

После двадцать восьмого ноября Барселона устроила себе несколько ясных дней. Она распорядилась разогнать тучки в небе, распростертом над ней, и солнце, уже весьма ослабевшее к этому времени года, снова получило возможность свободно по нему передвигаться, дотягиваясь лучами до самых недосягаемых уголков и превращая вечную уличную грязь в маленькие твердые скульптуры в форме дна лужи или отпечатков колес телеги, оставленных посреди улицы. Люди снова стали выходить на улицу, ошалев от такой благодати, и от одного квартала к другому разносились радостные удары молота кузнеца, кующего ножи возле Портаферрисс, или стук горшков гончара, расположившегося возле церкви Сан-Север. Улица Формаджерия [163] Сыроваров (кат.) . вновь запахла сыром, а на улице Видрьерия [164]начало раздаваться привычное дребезжание. Улицы Сомбререрс [165]и Фласадерс [166] Вязальщиц (кат.) . снова стали казаться многолюднее от разговоров, и молчание, которым дождь наполнил аристократическую и окаменелую улицу Монткада, нарушилось скрипением карет и болтовней прохожих, желающих поразвлечься. Барселона набиралась сил, словно провела все дождливые недели без движения, а теперь всем хотелось наверстать упущенные дни вынужденного застоя.

С ясной погодой наступили холода. Казалось, они терпеливо ждали, когда закончатся осенние ливни, чтобы наконец прийти. Люди достали из ларей и сундуков одежду потеплее и, сами того не замечая, начали ходить несколько сгорбившись, как будто это спасало от холода. И жизнь продолжалась в привычном темпе: в порту разгружали товары, крестьяне приезжали в Барселону и уезжали обратно, продавцы со складов зерна шугали крыс и обслуживали заказчиков, фабрики индийских тканей готовили товар к лету, нищие занимали свои любимые уголки у входа в церкви или возле таверны «Рока» на улице Петричоль, где готовили фидеуа [167] Фидеуа – блюдо испанской кухни, готовится из морепродуктов и отличается от паэльи тем, что в качестве соединительного продукта в нем вместо риса используется жареная «сухая» вермишель. , прекрасное место; адвокаты и судебные поверенные затевали тяжбы, а доктора были всегда готовы уморить больного, раз уж пришла ему пора отправиться в мир иной. Тысяча городских колоколов возносили Небу молитву Святого Розария, славили Бога и напоминали простым смертным о расписании церковных служб и каждодневных дел. И каноник Пужалс, при звуке колокола Кафедрального собора, который прозвали Томасой (три удара, тишина, два удара, тишина, три удара – значит, хоронят женщину), почувствовал себя счастливым, потому что ему наконец удалось разумно распределить места на скамьях и в креслах ко дню новогоднего молебна в честь наступления нового века. «Разумное распределение» вовсе не означало, что все останутся довольны, поскольку францисканские монахини из квартала Раваль уже были несколько на взводе, как и служащие, находившиеся под началом генерал-капитана, которые вообразили себе, «будто я должен разместить в соборе всю армию». И советник Далмау из городской ратуши раскричался: это канонику было труднее снести, чем он, интересно, виноват, если в центральном нефе Кафедрального собора больше никто не может уместиться. И да, разумеется, когда все праздники закончатся, все, кому не лень, захотят увешаться медалями за то, как распрекрасно все было организовано, потому что такова человеческая природа; и в первую очередь господин епископ. А если, боже сохрани, что-нибудь пойдет не так (скажем, если каноник Касканте или сам господин епископ запутается в новом облачении и запнется, или рухнет колокол, или не хватит ладана, или облаток на всех недостанет, или праздничные сутаны служек окажутся изъеденными молью и придется брать другие напрокат в церкви Санта-Мария дель Мар или, о ужас, даже обратиться в церковь Санта-Мария дель Пи), тогда все начнут отмахиваться и говорить: «Ах, это виноват каноник Пужалс, это его ответственность». В общем, жизнь шла гладко, без сучка и задоринки. Андреу Перрамон, еще больше прогнивший изнутри и покрывшийся коростами снаружи, получил уведомление от своего наипредприимчивейшего адвоката, что ничего больше предпринять невозможно. («Но я ее не убивал».) Что больше некуда обращаться с апелляциями и подавать прошения о помиловании («Но ведь меня не за что миловать! Я ее не убивал!»)… потому что власти непоколебимы. («Я с ума сойду: я же ни в чем не виноват!») К тому же необходимо добавить, что подзащитный практически ничем, если не сказать совсем ничем, не помог своему адвокату. («Катитесь ко всем чертям».) В общем, в Барселоне ничего особенного не происходило. Все шло своим чередом, как течет грязная вода, а она действительно текла по улице Риера де Сан-Микель [168] Река Святого Михаила (кат.) . по направлению к бульвару Рамбла, напоминая жителям Барселоны о столь многих дождливых неделях.