Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

В это промозглое утро в Муре дождь тоже шел помаленьку. Быть может, ему хотелось послушать, продолжает ли кашлять Сизет. А может, ему хотелось удостовериться, жив ли еще Сизет, потому что дождик слышал, как он сказал Галане, когда выхватил у женщины недоштопанную рубашку и прижал к груди: «Хорошо бы я умер сегодня ночью». Во всяком случае, больной долго вглядывался в темное небо за окнами, как будто его живо интересовало увидеть восход первым. Неохотно пропел петух, издалека, три раза тоскливо прогавкав, отозвалась собака, и небо очень медленно прояснилось, потому что ко Дню всех усопших верных [158] День всех усопших верных (или Поминовение всех усопших верных) – отмечается 2 ноября, вслед за Днем Всех Святых. В отличие от Дня Всех Святых это прежде всего поминовение умерших родных и близких. В этот день в разных странах принято ходить на кладбища, убирать могилы зеленью и цветами, зажигать на них свечи, устраивать общую семейную трапезу. солнце уже лениво. Как только небо начало в открытую терять темно-синюю окраску и стал виден мелко моросящий дождь, Сизет отодвинулся от окна, как будто ему больно было видеть очертания предметов, как будто он не имел права ни на что смотреть в отсутствие Ремей. Он подошел к комоду и подул на комок воска, в который превратилась недавно зажженная свеча и от которой не оставалось ничего, кроме слез и света. От усилия Сизет снова закашлялся. У окна он о многом передумал; о стольких вещах, что ему даже стало страшно. Потому что сердце его наполнилось ненавистью, а к этому он не привык. Сизет всегда считал себя человеком мирным, и ремесло садовника было ему в радость, потому что его усилия, направленные на то, чтобы сажать семена, луковицы, рассаду и черенки, при содействии воды, времени, солнца и терпения всегда приносили плоды. Вплоть до того дня, пока, обезумев, он не посеял семена своей погибели. «Шлеп!» – и из-за этого ему пришлось уехать. Виной всему был «шлеп» и ослепивший Сизета мешок золота. Из-за всего этого Ремей и умерла, ее убило горе, ведь она была здорова и никогда не болела, а как стояла, так и упала, бедняжка Ремей. И Сизет снова расплакался, как плакал всю ночь, «будь проклята моя горькая судьба», и его рыдание эхом отозвалось от опустевших стен дома Перика, полностью опустевшего без Ремей. И когда эхо причитания замолкло, на Сизета снова накатил кашель, особенно яростный. Закашлявшись, он выплюнул еще кусок души и понял, что жить ему, скорее всего, оставалось недолго. И впервые эта мысль не особенно испугала его. «Кто знает, – подумал он, – может быть, я наконец сдохну еще до прихода Галаны». «Шлеп».

Дверь ему отворил тот же самый лакей с заносчивым видом, у которого так хорошо получалось поднимать левую бровь. Маэстро Перрамон был так же перепуган, как и накануне, хотя маркиз уже один раз его принял; первобытный страх слабого перед могущественным, копившийся веками, не мог исчезнуть за день. Несмотря на все его смятение, сухой отказ лакея его удивил.

– Но как же… ведь это дело чрезвычайной важности, вопрос жизни и смерти. Сеньор маркиз ждет меня.

– Сомневаюсь. Сеньор маркиз приказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.

– Но… до которого часа?

– Часы маркизу не указ, сударь, – цыкнул лакей в ответ на эту смертельную обиду.

Маэстро Перрамон почувствовал, что остался один на свете. «Часы маркизу не указ, сударь». Не прошло и дня с момента принятия решения о назначении точной даты казни его сына, Андреу, «сын мой», а маркизу часы, выходит, не указ. Не прошло еще и дня с тех пор, как его сыну вынесли смертный приговор, а маркиз не в состоянии его принять. «Был бы здесь Нандо», – подумал он. А еще он подумал: «Что я, горемычный, еще могу поделать?»

– Вчера сеньор маркиз сказал мне, чтобы я пришел сегодня. Он сам мне так сказал.

– Ничего не могу поделать. Скорее всего, он уже забыл об этом.

– Тогда напомните ему. Это очень важно.

– Сударь…

Однако не успел лакей отпустить какое-нибудь язвительное замечание и захлопнуть дверь у него перед носом, как маэстро Перрамон выпалил наугад:

– Матеу. Пожалуйста, позвольте мне поговорить с Матеу.

Знакомое имя. Видимо, это и произвело впечатление на свирепого стража, охранявшего вход во дворец маркиза, поскольку, едва заслышав, что маэстро Перрамон справляется о Матеу, он исчез за шторами, за которыми скрывался запутанный лабиринт, ведущий в покои маркиза де Досриуса. По истечении пяти долгих и мучительных минут в вестибюль вышел заинтригованный Матеу:

– А, это вы. – Весь его интерес пропал.

– Господин Матеу… Господин маркиз…

Но Матеу покачал головой: никак невозможно. «Совершенно невозможно, понимаете?» Внезапно воспылав добрыми чувствами, он взял старика за плечо и сопроводил его в уголок возле лестницы, где стояли два стула. Он усадил капельмейстера бог знает какой часовни на один из них и сам присел рядом, с твердым намерением не терять более и минуты на то, чтобы успокоить старика, и не допустить неприятной сцены.

– Господин маркиз, – начал терпеливо объяснять Матеу, – очень занят и никоим образом не может… Ну и так далее и тому подобное, вы меня поняли, правда? – Он никак не мог объяснить маэстро Перрамону, что именно сегодня был день игр и развлечений и что он всего пятнадцать минут назад впустил девиц – Евлалию и Катерину, – чтобы они ублажали маркиза. И уж никак не мог ему сказать, что неизвестно, когда закончится этот сеанс, поскольку все зависит от того, насколько им удастся чудодейственным образом заставить полуживое мужское хозяйство маркиза воспрянуть духом. И у него не было никаких шансов дать понять маэстро, что вмешиваться в старческие оргии маркиза – самая обреченная на провал задумка во всей Барселоне. В общем, о чем тут говорить.

– Хорошо, я подожду. Столько, сколько необходимо.

– Приходите в другой день.

– Боюсь, тогда уже будет поздно.

– Мне очень жаль, поверьте.

Матеу знал, хотя говорить об этом не имело смысла: господин маркиз совершенно забыл, что обещал маэстро Перрамону похлопотать за его сына перед председателем Верховного суда. Честно сказать, он об этом забыл в ту самую минуту, когда вызвался это сделать. А сейчас его ничем нельзя было бы оторвать от созерцания того, как Катерина вертит перед ним аппетитной, круглой и ладно скроенной попкой. («Достаточно, сеньор маркиз?» – «Нет-нет, девонька; давай поверти еще, за это я тебе и плачу». – «Конечно-конечно, сеньор маркиз».) И Катерина глядела на Евлалию, как бы говоря ей: «Как же достали меня эти старые письки, не поверишь, Евлалия. Только ради денег их и терплю».

– Это вопрос жизни и смерти. Простите меня.

Во власти отчаяния, толкающего человека на безрассудные поступки, маэстро Перрамон направился к шторам. Но и Матеу, и лакей, умеющий поднимать бровь, преградили ему дорогу.