Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Уходите, – сказал Матеу, по-видимому имевший привилегированное положение в сравнении с остальными слугами, – и больше сюда не возвращайтесь.

– Господин маркиз! – заорал маэстро Перрамон в глубину дворцовых залов.

В ответ страж со вздернутой бровью схватил старика за шиворот пальто и спустил с лестницы прямо на улицу Ампле, как выкидывают из дома надоедливого блохастого пса. Маэстро Перрамон приземлился в грязную лужу у входа во дворец маркиза. Проезжавшая по улице Ампле карета, запряженная парой лошадей, окончательно облила его грязью. И впервые в жизни бывший помощник капельмейстера Санта-Марии дель Пи выругался.

После обеда спокойствие, как всегда, снова воцарилось во дворце Массо. Как всегда, донья Марианна сказала, что пойдет прилечь ненадолго, и, как всегда, дон Рафель заперся у себя в кабинете под предлогом работы. Как всегда, он приготовил телескоп, и, когда уже думал, что, как всегда, ничего не сможет увидеть, сердце его подпрыгнуло, потому что за линзами аппарата, близкая и далекая, молчаливая и уже не перевернутая вверх ногами, хотя ее правый бок был левым, а левый – правым, зевая, входила в спальню донья Гайетана. От возбужденного глаза судьи ее отделяла лишь тончайшая завеса дождя. Дон Рафель навел резкость. До чего же хороша. Она сняла юбку и нечто вроде корсета. Передала одежду горничной, стоявшей сзади, и тут дон Рафель чуть не лишился чувств, поскольку, когда она сняла еще одну, тонкую и белоснежную, нижнюю юбку, ему удалось увидеть, а он так давно уже их не видел, округлые ноги баронессы. Дама снова зевнула, и дону Рафелю взмечталось преобразиться в зевок доньи Гайетаны. Прелестное видение молочно-белой кожи возлюбленной длилось лишь краткий миг: баронесса скорчила нетерпеливую гримасу, и треклятая горничная, черт ее дери («Ах, служить бы мне горничной у моей возлюбленной каждый день и каждую ночь, ну и так далее!»), подала ей халат, закрывавший до пят эти роскошные ноги, за которые он душу был готов продать. Тогда он снова вспомнил об Эльвире, бедняжечке, и впервые ему действительно стало страшно, потому что на него нахлынуло предчувствие, что он в любой момент может получить, неизвестно откуда, пропитанный ядом подзатыльник. Судья ощутил это с такой силой, что даже испугался того, что до сих пор вовсе не испытывал страха.

Дон Рафель в волнении оторвал глаз от объектива. Желание, распаленное Гайетаной, внезапно улетучилось, и он сосредоточился на биении сердца, которое колотилось не от восторга, а от ужаса. Возможно, именно поэтому под вечер того четверга в конце ноября, в День святой Фаустины [159], покровительницы больных чахоткой и продавцов посуды и кастрюль, его честь вернулся в Аудиенсию и перечитал все документы расследования и судебного заседания, а также приговор по делу мадам де Флор тщательно и внимательно. По прошествии двух часов старательных поисков он окончательно уверился, что, хотя некоторые вещи касательно этого ничтожного Перрамона и казались ему темными и необъяснимыми, никакого вреда приговоренный причинить дону Рафелю не мог, в особенности если он так и будет содержаться в строжайшем одиночном заключении. Так что остается только ждать, когда вернется спокойствие духа, а с ним и счастье, потому что жить с постоянной занозой в сердце слишком утомительно. Единственный, с кем нужно будет держать ухо востро, – Сетубал Каскальский. Если, конечно, с ним можно держать ухо востро.

Дон Рафель вернулся домой, сделав крюк в направлении пласа дель Блат, хотя дождь теперь шел гораздо сильнее. Он приказал кучеру проехать вниз по улице Аржентерия. На улице Капучес его, сидящего в экипаже, всего передернуло, но вид дон Рафель продолжал сохранять невозмутимый, словно желал показать всем соседям и подданным его королевского величества дона Карлоса, что ему нечего скрывать. Для его чести это было чем-то вроде успокоительного.

Покамест дон Рафель предавался горьким воспоминаниям, в самых недрах тюрьмы на пласа дель Блат Андреу без малейшего аппетита глядел на тарелку с так называемым супом.

– Дождь все еще льет?

– Да. Словно проклятье какое-то. Давай поешь. Хоть что-нибудь да нужно тебе покушать, парень.

– Мне осталось жить двадцать два дня.

– Не думай об этом.

– Я и не хочу об этом думать. – Молчание, почти во мраке. – Я никого не убивал!

Тюремщик закрыл окошко в деревянной двери камеры и отправился восвояси, думая про себя: «Бедный ребенок!» Он даже решил, что, быть может, все так и есть, как говорит этот юноша, и правда на его стороне. Как ни крути, а этого паренька ему было жаль. А вот к голландцу, покрывшемуся коростой и заросшему волосами, которого несколько дней назад тоже перевели в одиночное заключение, он был совершенно равнодушен, вероятно, потому, что ни слова в его речи не понимал. И еще неизвестно было, дошло ли на самом деле до этого человека, что за убийство проституток ему тоже уготовлено местечко на виселице, потому как они хоть и развратные девки, а все дети Божии.

В тот вечер Андреу снова ужинать не стал. Его нетронутую порцию отдали голландскому моряку, который сожрал ее, не задавая вопросов.

Дону Рафелю на ужин подали устриц с молодым белым, чуть игристым вином. Нельзя сказать, чтобы он был особенным любителем устриц, но время от времени было необходимо, чтобы всякая тварь во дворце Массо знала, что хозяева изволили откушать устриц. Слуги в таких делах знают толк и могут быть лучшими переносчиками новостей от одного дома к другому. В этом вопросе донья Марианна была с ним совершенно заодно. До такой степени, что ее супруг даже добился того, что она стала находить в устрицах определенный вкус.

На второе дону Рафелю подали пареную репу, которую он очень любил. Ясное дело, тарелка с очистками от репы особенного престижа никому не добавляет, но нужно же и побаловать хозяина дома, когда это почти ничего не стоит. И донья Марианна была с ним совершенно заодно, поскольку тоже обожала репу.

Переварить устриц, съеденных на ужин, не так-то просто, и дон Рафель приказал установить телескоп рядом с клумбами. Внезапно налетевший ветер разогнал тучи, и казалось, что хотя бы в самом начале ночь будет ясной. Невооруженным глазом он увидел, что дождь, ливший так долго, как следует промыл небо и звезды на нем сияли особенным блеском, будто им было необходимо, чтобы кто-нибудь вроде его чести созерцал их жадными глазами. С тем же тщанием, с каким он наставлял линзы телескопа на белоснежные телеса доньи Гайетаны, он приготовился рассматривать туманность Ориона. Уже более двух недель он не наблюдал за ней. Она совершенно не изменилась: вечно неподвижные загадочные облака, являвшиеся, по словам мудрецов, собственноличными свидетелями космического взрыва, раскрывались ему полностью, с большей щедростью, чем донья Гайетана, обнажавшая лишь часть своего тела. Было холодно, и он поежился, хотя и был в пальто. Ему пришлось поправить положение телескопа, потому что предмет его наблюдения постоянно смещался куда-то влево, словно небо пыталось скрыться от взора человека с телескопом. В те несколько мгновений, пока он настраивал телескоп, вся сидерическая система [160] Сидерическим называется ответвление астрологии, использующее сидерический зодиак, привязанный к звездам. В отличие от традиционной астрологии в нем не различается понятие «эклиптические созвездия» от понятия «знаки зодиака». Сидерический – значит «звездный» (от лат . sidus – созвездие, звезда, небосвод). дрожала вкупе с инструментом, как будто дон Рафель и Орион стали свидетелями звездного землетрясения. Когда ему наскучило глядеть на четыре блестящие точки, едва различимые при помощи его телескопа, он направил объектив в другую сторону, чтобы провести некоторое время за наблюдением Плеяд. Сколько он мог их насчитать? Семь, восемь, девять, двенадцать, двадцать… Доктор Далмасес говорил, что можно разглядеть больше пятидесяти… Дону Рафелю хватало и семи самых ярких звезд, поскольку его представление об астрономии было очень тесно связано с мифологической традицией, и таким же образом, как в Орионе ему нравилось видеть охотника, его кушак, ножны и колчан, не считая тайн туманности, в Плеядах он искал ужасающую историю преследования, которому устрашающий Орион подверг семь прекрасных нимф: Меропу, Электру, Тайгету, Майю, Алкиону, Гайетану и Эльвиру [161], бедняжечку.