Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

– Она уже тебя навестила, – перебил его тюремщик. – И если кто узнает об этом, мне голову оторвут. Ты что, не видишь, что к тебе никого не пускают?

– Но почему?

– А я почем знаю. Дескать, судьи так решили. Мне приказали, этого упрятать вниз в подвал, я и веду его вниз, в подвал.

– Свинство, – сказал Андреу.

И замолчал. Старик не стал нарушать его молчание и снова задумался о том, что через считаные часы это полное жизни тело станет неподвижной пищей для червей. А сколько людей на земле хотят исчезнуть навсегда и не могут, ведь вовсе не просто умереть оттого, что тебе так захотелось.

– Давай, жена их специально для тебя готовила. Это рыжики.

Андреу поднял голову. Он печально улыбнулся и приоткрыл крышку.

– Это рыжики с Монжуика, – настаивал тюремщик. – Нынешний год грибной, не зря выдался дождливым.

Андреу взял рыжик и положил в рот. Жевал он медленно, у него долго не получалось проглотить гриб…

– Прости, я не могу ничего сейчас есть… Меня мутит от страха. Мне очень страшно… – Андреу задрожал и не дал себе сделать ни малейшего усилия, чтобы скрыть эту дрожь. – Очень страшно…

Наступило бесконечное молчание, как будто оба поняли, что у них впереди целая вечность, чтобы завершить этот разговор за горшочком с рыжиками.

– Сегодня на рассвете меня убьют.

– Не думай об этом.

– Меня убьют за то, чего я не делал. А я не хочу умирать, я молодой.

– Говорят, что больно не будет. Что так быстро…

– А ты почем знаешь! Этого не знает никто.

– Я уверен, что ты даже и не заметишь.

– Заткнись.

Тюремщик покосился на рыжики. «Пропадут ведь», – подумал он. И отломил кусочек. «Вкуснятина».

– Давай кушай, развеешься.

– Я ни кусочка проглотить не могу, честное слово. Воды. Дай мне воды.

Вода была теплая и дурно пахла, но он выпил ее всю залпом. Потом снова прислонился к стене и продолжал стонать, как стонал весь вечер, – «несправедливо это, Господи, никому я не нужен, хоть криком кричи», – и у тюремщика, сколько ни повидал он на своем веку, похолодело в животе.

В последнюю ночь своей жизни Андреу не спал. Он попытался заснуть; попытался не всхлипывать, подумать о маме, о том, когда он был маленьким и беззаботно бегал под дождем по улицам у церкви Санта-Анна, гонял воробьев и ловил головастиков в луже возле Порталь де ль'Анжель [179] Порталь де ль'Анжель – Ангельские ворота (кат.) . , или о тех временах, когда он научился квакать, как лягушка, хрюкать, как свинья, и ворковать, как голуби, в поместье Масдеу, когда всему этому можно было научиться, не выезжая на пределы крепостных стен Барселоны. Узник вспомнил и о том времени, когда выучился грамоте и пристрастился к чтению, а его отец, мечтавший, чтобы он стал музыкантом, мало-помалу притерпелся к тому, что он с каждым разом все больше влюбляется в рифмы и метафоры. И о первом разочаровании, которое побудило его переехать жить подальше от родителей. И о кончине матери, и о том, как отец, для удобства всех домашних, решил, что будет лучше, если Тереза, вместо того чтобы работать в магазине, будет помогать по дому: так девушка стала заниматься всем помаленьку, стирала и готовила, а потом влюбилась в сына маэстро Перрамона и подарила ему медальон, который стал его погибелью.

– Настал час духовного утешения, сын мой…

Андреу чуть не сказал, «входите, патер», потому что ему хотелось поплакать у кого-нибудь на плече. Но как только он понял, что к нему пришел тот же самый священник, который несколько дней назад не поверил в его невиновность, на него нашел, обжигая желчью, приступ гнева, сдержать который было почти невозможно. Патер Террикабрес, собаку съевший на солидном количестве благословений in articulo furcae [180], немедленно смекнул, что заручиться поддержкой этого паренька для спасения его собственной души ему не придется. И он сказал себе, ну что ж, Господь управит, а от упрямцев никуда не денешься. Жаль, конечно, но такова жизнь. И не стал больше настаивать, потому что не мог себе позволить, чтобы случился скандал, как раз сейчас, когда в любую минуту могут объявиться эти пиявки из братства Крови, вампиры, летучие мыши, гиены; все ищут, где бы чем поживиться; и какие бы любезные улыбочки они тебе ни строили при встрече, только того и ждут, чтобы им досталось в безраздельное владение доходное местечко тюремного патера на пласа дель Блат, а ведь как раз поговаривают, и как тут не переполошиться, что его собираются отдать этому разжиревшему негодяю армейскому капеллану из Цитадели [181], так оно и случится, как пить дать; «ходят слухи, что ему посулили целую гору реалов за службу, а я перебивайся тут на нищенском жалованье».

– Ну что же, сын мой, – проговорил святой отец, держась за дверную решетку, после долгого молчания. – Ежели духовного утешения тебе не надобно, навязывать тебе я его не могу. Если пожелаешь, я приму у тебя исповедь и совершу над тобой обряд соборования.

– Ничего мне не нужно.

– Хочешь не хочешь, а отпевание над тобой я потом все равно совершу, – обиженно заключил патер.

И ушел несолоно хлебавши, потому что больше тут ему было делать нечего. Он порядком разозлился, вот, возомнил же невесть что о себе этот малолетка. А малолетка в это время обливался слезами, потому что его считали уже мертвым: отпевали только мертвых. Тут ему взбрело в голову подумать, в какой его положат гроб. Что это, интересно, будет за гроб? Он в отчаянии вскочил и схватился за дверную решетку.

– Я ее не убивал! Невинного человека на виселицу ведете! – крикнул он.

Патер, в глубине коридора, поморщился. Он сделал знак тюремщику:

– Закрой у него деревянную дверь, чтобы не начал скандалить.

И направился в кабинет начальника тюрьмы, глубоко униженный, ведь крайне редко случалось, чтобы так перед ним упирались.

В полночь Андреу попросил, чтобы ему принесли еще воды, письменные принадлежности и бумагу и нечто вроде письменного стола. Начальник тюрьмы дал на все это разрешение. Андреу хотелось разобраться в своем недоумении, и чистый лист бумаги всегда ему в этом помогал. Дрожащим почерком он написал «не знаю, за что меня убивают» и расплакался.

Тюрьма на пласа дель Блат все еще обладала привилегией быть местом заключения приговоренных к смерти за общеуголовные преступления. По обычаю тюрьмы было заведено, что в последнюю ночь перед казнью пожелания приговоренного выполнялись до четырех часов утра. А именно, приговоренный сам решал, предпочитает ли он побыть в одиночестве или желает получить духовное утешение от тюремного священника. Начиная с этого часа к нему получали доступ члены братства Крови, поджидавшие с мрачным видом у кабинета начальника тюрьмы уже с вечера. После их освященного традицией посещения к приговоренному вереницей тянулись государственные служащие и официальные лица: судебный пристав, который нудным и вежливым голосом читал ему постановление об отклонении апелляционной жалобы, поданной адвокатом без ведома Андреу, поверенный из Аудиенсии, с целью осведомиться, в чем заключается его последняя воля, и судья Уголовной палаты, обязанностью которого было сообщить ему, в котором часу будет исполнен приговор. Вся эта суматоха означала, что поспать сегодня ночью в тюрьме на пласа дель Блат никому не удастся. Однако, вопреки тому, что можно было бы себе представить, никакого особенного шума в здании не наблюдалось; понимая чрезвычайный характер этой ночи, все говорили тихо, ходили на цыпочках, искоса поглядывали друг на друга и дожидались четырех часов утра, чтобы заняться своими делами. Проблема со смертельными приговорами состояла в том, что в эту ночь никому отдохнуть в тюрьме не удавалось, особенно если приговоренных было двое. А если казнь затягивалась, то патеру Террикабресу приходилось сразу же после этого служить мессу в монастыре Санта-Моника; и поскольку привычки спать после обеда у него не было, он предчувствовал, что дело кончится мутным маревом в голове и мигренью. Дни казней патер ненавидел в основном поэтому.