Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

Четыре часа с минутами, убедился он, снова взглянув на часы. Сколько на них ни смотри, время почти не шло. У него болела голова. Его честь сделал шаг к балкону и оказался перед телескопом. Он схватился за него обеими руками и перевел дыхание: на несколько секунд судьей завладело желание сбросить телескоп с балкона, словно так можно было отомстить перед всем честным народом этой подлой «возлюбленной моей Гайетане». «Распутница из распутниц, как посмела ты насмеяться надо мной, когда я открыл тебе сердце?»

Он поставил прибор на место и снова сел на стул. Оттуда он издалека глядел на свой портрет. «В те времена, – подумал он, – у меня, наверное, еще оставалась малая толика совести». Ему помнилось, что в юности его время от времени мучили угрызения совести. А теперь, когда молодость прошла… он от силы мог чувствовать страх, брезгливость, ненависть, стыд и в лучшем случае некоторую радость, но уж никак не угрызения совести. От постоянного взаимодействия с миром правосудия на душе у него образовались мозоли. День за днем он видел, как решения о поступках мужчин и женщин, молодых и старых, волею судеб вынужденных предстать перед судом, принимала толпа ничего в этом не смыслящих субъектов, одним из коих он и сам имел честь являться, гораздо более озабоченных своими собственными пересудами и разногласиями, махинациями и ловушками, чем какой-то гипотетической, но неведомой им личной драмой несчастных подсудимых, с затуманенным взглядом и страхом в печенках выслушивавших приговоры, в соответствии с которыми они должны были распрощаться с пятью, десятью, двадцатью годами жизни или же, при определенной степени невезения, с головой. А времени-то еще семь минут пятого.

Пятнадцать минут пятого. Проснулся какой-то петух и всем решил об этом сообщить. В предрассветные часы воздух влажный, холодный. Двадцатое декабря тысяча семьсот девяносто девятого года от Рождества Христова – самая долгая ночь в году, за одиннадцать дней до нового года и нового века. Когда Андреу Перрамону связали руки за спиной и вывели его во двор, он с непривычки заморгал, как будто ночная тьма ослепила его; столько дней он не выходил на свежий воздух. Он увидел ожидавшую его повозку и содрогнулся всем телом, как от озноба. «Дождь перестал», – с облегчением подумалось осужденному, словно это что-то меняло; а может, ему просто не хотелось размышлять о том, что его ожидало. Он поднял голову и увидел звезды. Откуда ему было знать, что самая яркая из них – Бетельгейзе, блистающая на плече кровожадного охотника! Как мог он догадаться, что живет под знаком Ориона! Задрав голову, он видел только тучи, стадами ходившие по небу, и колючие звезды. «Дождь перестал», – недоверчиво пробормотал он, всматриваясь куда-то ввысь.

В тюремном дворике разглядеть кого-либо было почти невозможно, только брякали металлические пряжки на ремнях солдат. Посреди двора двое охранников держали факелы, что производило еще более зловещее впечатление.

– Дождь перестал, – снова проговорил он.

– Что ты сказал, сын мой? – ретиво кинулся к нему старший советник братства Крови, не обращая внимания на презрительный взгляд патера Террикабреса, которому, согласно установленному порядку, приходилось плестись в хвосте шествия, за спиной даже тех членов братства, которые не имели никакого отношения к клиру [183], вопиющая несправедливость. «Хорошо хоть еще не рассвело, а я все жалуюсь на неудобные часы. Если бы казнь перенесли на вечер, я был бы готов от стыда сквозь землю провалиться. И слава Богу еще, что казнят двоих, – на всех работы хватит».

– Что я невиновен, – громко ответил Андреу.

На небе среди туч изумленно замигала Беллатрикс, а тюремщик, наблюдавший за происходящим через окно пустой камеры, неожиданно для себя расчувствовался, нехотя пролил скупую слезу и подумал: «Беда-то какая, несчастный парнишка». И чтобы не мучиться напрасно, переключил внимание на вторую повозку, в которую сажали чертова голландца-душегуба, убийцу разгульных девок.

Когда осужденные заняли свои места в повозках, началась процессия смерти, и старший советник братства Крови с гордостью и чувством глубокого удовлетворения пропел: «Dies irae, dies illa, solvet saeclum in favilla» [184], – и патер Террикабрес подумал, что латынь этого недоучки никуда не годится, и вдобавок потешился размышлением чисто профессионального характера по поводу favilla [185], навеянным атмосферой происходящего: «Ибо прах мы и во прах будем повергнуты по самую макушку, начиная с этих двух мерзких типов». И приготовился произносить за жестокого убийцу проституток ту же молитву.

Было очень холодно. Андреу дал кому-то накинуть на себя тяжелое пальто из грубой ткани: оно послужило ему хотя бы для того, чтобы прикрыть его связанные руки. От холода юноша особенно не страдал, потому что уже привык к тому, что в тюремной камере сырость проникала до костей. Юноша не знал, кто надел на него эту шинель, зато знали об этом все подруги доньи Марианны. Потому что она из своих собственных накоплений («Братство тут вовсе ни при чем, понимаете? Я сама все решила») заказала сшить накидку, которая пришлась бы впору этому несчастному юноше («Все равно по случаю новогоднего бала и благодарственного молебна портниха у меня днюет и ночует»), и, кроме того, ей была оказана честь («Что за портниха? Да-да, Пакита Торрес; для меня уже много лет никто другой ничего не шьет») оплатить изготовление савана, в который члены братства Обездоленных («С ними у нас общая миссия, хотя и достаточно прохладные отношения со времени той перепалки на Празднике тела и крови Христовых в восемьдесят девятом году, когда Обездоленные и наше братство так друг на друга разозлились, что хоть святых выноси, а случилось это потому, что Обездоленные стали намекать, что закажут статую Христову большего размера, чем статуя братства Крови») завернут труп несчастного юноши. («А я тебе говорила, что сама навещала его в тюрьме? Да, да, чтобы утешить его в последний час; тут уж ничего не поделаешь, благотворительность. Это было очень, не знаю даже, как выразить: очень тяжело».) Голландцем, укокошившим проституток, занималась донья Розалия, все еще весьма взволнованная непристойным действом, имевшим место накануне. «Teste David cum Sibylla, tuba mirum spargens sonum» [186] «По предвещанию Давида и Сивиллы… <���…>…разнесется чудесный звук трубы» (лат.) . – В цитируемом тексте опущено трехстишие. Видимо, это, в частности, имеет в виду патер Террикабрес, указывая на плохие знания старшего советника братства Святой Крови Господней. , – через пень-колоду выдавил из себя старший советник, и патер Террикабрес, не упускавший ни единой детали, заключил, что «если это называется латынью, то я лодочник с парома».