Жауме Кабре - Ваша честь [litres]

В четыре часа его честь начала мучить та малая толика совести, которая еще у него оставалась, несмотря на то что он столько лет трудился на ниве правосудия. Ведь как ни крути, а женщину он убил. И раз уж дело дошло до признаний, это именно он, одним взмахом пера, отправил на виселицу человека, который по неведомым причинам намеревался предать это обстоятельство огласке. «Эльвира, я не нарочно, ты понимаешь? У меня ум за разум зашел, потому что ты вела себя как шлюха, любимая моя бедняжечка». Лицо Эльвиры пробуждало в нем эти остатки совести. Кстати, Марианна тяжело вздохнула, перевернулась на другой бок и принялась храпеть. Теперь уж точно не уснешь. Был ли он виновен в смерти Эльвиры? Четверть пятого, пробил колокол на башне Сан-Франсеска. Нет. Она согрешила против него, украв то, что ему принадлежало, предала его, превратив в посмешище для всего города: она должна была быть наказана. «Марианна, бога ради, не храпи». Разумеется, она была наказана не в соответствии с предписаниями закона. Со стороны ее убийство могло показаться злоупотреблением, но он-то знал, что Эльвира заслужила свою участь; и, кроме всего прочего, ее смерть стала результатом чистой случайности. Дело в том, что общество не в состоянии понять этого довода, следовательно пусть оно лучше никогда не узнает о том, что произошло. Понятно. Вплоть до этого пункта, понятно. Необходимо было всеми средствами предотвратить разглашение. Таким образом, могли быть оправданы некоторые из решений, принятых доном Рафелем; а жизнь – непростая штука. «Да перестань же ты храпеть». На несколько минут к дону Рафелю вернулось ровное дыхание: приятно было чувствовать себя оправданным перед самим собой. Но вдруг на него снова накатило, как тошнота, лицо окаянной Эльвиры, бедняжечки, с умоляющим и потерянным взглядом словно говорящее ему, «не убивай меня, Фелечка», за мгновение до смерти, «но я ведь не нарочно, Эльвирушка». Чтобы отогнать это видение, он сосредоточился на портрете непристойно раскорячившейся доньи Гайетаны: «Вот ведь какая ты срамница». Но особенно это ему не помогало, потому что угрызения совести не оставляли его в покое, а вместе с ними и боязнь стать единственным действующим лицом самого грандиозного скандала, который долго будет служить предметом пересудов во всех аристократических, интеллектуальных, художественных и модных кругах Барселоны.

Половина пятого, а глаза как апельсины. Напасть на Сетубала, обвинить его; все это было как плевать в небо. Молить о помощи д'Алоса и Каро… Ждать, каким боком повернется змеюка Террадельес… Опередить его и пасть в ноги губернатору: я все отдам, дон Пере, все, что хотите, только не бесчестье, ваше высокопревосходительство… Нет. Наверное, было бы надежнее просить подмоги у дона Мануэля д'Алоса. Господин прокурор мог бы войти в его положение: в конце концов, они коллеги, а между коллегами обычно есть большее взаимопонимание, можно больше рассчитывать на помощь… Но если суперинтендант уже закинул удочку, то вряд ли кто-либо захочет перейти ему дорогу. Или захочет. Или нет. Коллеги. На самом деле его коллеги были бы безумно счастливы видеть его безусловное унижение и, без сомнения, с улыбкой на устах позволили бы ему размозжить себе голову, ведь суд – это джунгли, а все судьи, адвокаты и поверенные – свирепые хищники. Генерал-капитан. Итак, нужно будет пойти к дону Пере и сказать ему: «Послушайте, дон Пере, ваше высокопревосходительство, у меня когда-то была любовница, а я ее убил, и вот сейчас ко мне из-за этого прицепилась полиция». А дон Пере Каро скажет: «Боженька ты мой, вот так штука, дон Рафель, давно хотел поймать вас за зад, дон Рафель, так что пеняйте на себя». Так и скажет его высокопревосходительство: это уж точно. И добавит еще: «И поделом вам, не впутывайте меня в свои передряги, я представляю в Каталонии интересы королевства, так что скатертью дорога, дон Рафель. Пять утра, друг ты мой». И тогда он заплакал. Беззвучно, но заплакал. И услышал тихий шум дождя, ровный и нежный. Та же самая тучка, только что усыпившая Сортса-младшего, теперь оказывала снотворный эффект на его честь. В Барселоне шел проливной дождь, и казалось, что его струи очищают не только стены домов, но и растревоженные, измученные бессонницей души. А когда сон приходит, он приходит ко всем. Пробило четверть шестого.

Дон Рафель прибыл в Аудиенсию ровно в десять. После бессонной ночи завтракать он не стал, односложным и ни к чему не обязывающим мычанием ответил на все приставания доньи Марианны, которая предупреждала его, что мастер Далмау и портниха придут в четыре, а новые парики принесут в пять. Ведь дон Рафель примерил только костюм для новогоднего молебна, а к праздничному кафтану даже и не прикоснулся: «А погляди, как мало у нас осталось времени». И дон Рафель отвечал: «Да, Марианна, как хочешь, Марианна, как скажешь, Марианна», делая вид, что макает савоярди в горячий шоколад. Ему было грустно, страшно и неуютно и не хотелось, чтобы кто-либо, будь то Марианна, Ипполит, прочие слуги или Турок, начал строить какие-либо предположения. Поэтому он сразу же направился в здание Аудиенсии, позволив вырвать у себя торжественное обещание, что в три часа дня он будет в полном распоряжении мастера Далмау и мастера-башмачника: «Да, Марианна, как хочешь, Марианна; я же тебе сказал „да“, а „да“ значит „да“». По дороге, свернувшись в комочек в глубине кареты, он впал в отчаяние, думая о том, что раз ему не пришло в голову никакое решение, наверное, его просто не существовало. Час пробуждения в то утро был самым печальным моментом в его жизни. Все то недолгое время, что он проспал, ему снились странные кошмары. Но если обычно душа проснувшегося радуется пробуждению, спасаясь от сновидений, дон Рафель, напротив, предпочел бы остаться в этом ужасном сне навеки, потому что вернуться к жизни значило снова оказаться в невозможном, мучительном, невыносимом, чудовищном положении, которое давило на него, как могильная плита. И дабы все это еще немного усложнить, опять пошел дождь, сыпал непрестанной моросью, от которой одежда становилась ни на что не похожа, а из парика клочками выпадали волосы. И было холодно. Весь мир ополчился против него.

Дон Рафель не знал, собственные ли это причуды его воображения или что иное, однако пристав на лестнице поглядел на него краем глаза, будто и ему была доверена тайна… Тяжело дыша, дон Рафель шел по ступеням, по которым столько раз поднимался уверенно и гордо. Уже наверху, на лестничной площадке, взгляд подчиненного стал ему почти невыносим.

– Ты что? – невольно вырвалось у него.

– Простите, ваша честь? – всполошился пристав, не совсем понимая, чем он провинился.

Но дон Рафель уже стоял у двери своего кабинета. Он не соизволил поглядеть в лицо дежурному секретарю, услужливо приветствовавшему его с папкой бумаг, которые следовало подписать. Он вошел в кабинет, не удостаивая своим вниманием ни одного из служащих.