Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Вот какую удручающую картину являло собой село в то позднее утро. Правда, на петров день и в прежние годы село было пустынным. Ведь наступает страдная пора, начинается уборка урожая. В первый день жатвы в поле выходит и стар и млад, даже самые дряхлые старики, которые скоро, взяв косу, станут в ряды косарей на поросших шелковистой травой-муравой вечнозеленых лугах небесного царства. Но обычное безлюдье в страдную пору совсем не походило на нынешнюю мертвую тишину. Чаще всего и на безлюдных улицах незримо чувствовалось присутствие людей, изредка доносились оживленные голоса, радостные возгласы или обрывки разговора. Ныне же в петров день обезлюдели не только улицы. Дома в этот утренний час тоже казались опустевшими — так бывает опустошена безысходностью и безнадежностью человеческая душа.

В этом жутком, сулящем бедствия утре нашел свое отражение весь 1863 год.

Даже вечера не были похожи на обычные летние вечера. День вроде бы клонился к концу, а не смеркалось, словно неведомая сила не давала сумеркам опуститься на землю, удерживая темный покров небосвода невидимыми гигантскими подпорками, чтобы потом, внезапно убрав их, окутать землю непроглядной тьмой. Где-то в заоблачной дали, в самом поднебесье, уже заметно темнело. Клубясь и колыхаясь, сгущалась мгла, а здесь, на земле, было почти так же светло, как и в пору, когда солнечный диск стоит высоко в небе. А между тем дневное светило уже скрылось за горизонтом, закатилось за край земли. И он, этот край земли, обагренный лучами заходящего солнца, чем-то напоминал лист бумаги, края которого загибаются кверху, когда его лижут языки пламени.

В иное время ночная темень, подкравшись, как бы вырастала из-под земли. Вот сумерки уже доходят до пояса, потом незаметно подбираются под самую стреху над крыльцом и постепенно наползают на крыши домов. А там, в вышине, словно отблеск невидимых прожекторов, рассеянный свет все еще озаряет поднебесье. Теперь же кажется, будто земля, напоенная за день солнечным светом, сама его излучает, потому-то здесь, внизу, у самой ее поверхности, сумерки все еще никак не могут наступить.

Ветер затих. Невыносимая жара чуть спала, вроде бы повеяло прохладой.

Из своих домов, просто так, чтобы постоять у ворот, стали выходить люди. Они не собирались, как обычно, группами. Те, что постарше, почему-то не усаживались на скамейки возле протоптанной пешеходами тропинки, чтобы посудачить. Молодежь тоже не веселилась, а ведь прежде, чуть стемнеет, так и норовит затеять игру. Словом, ни у чьих ворот парни да девки не толпились, а стояли порознь, отчужденно. Казалось, все соседи затаили обиду друг на друга.

Тишину едва наступивших сумерек время от времени нарушали быстро проносившиеся по деревне господские экипажи. Они подкатывали к барской усадьбе и вереницей выстраивались вдоль улицы. Словно на свадебный пир, доставляли гостей со всей округи. В сизом вечернем сумраке мелькали тени, слышался топот конских копыт, стук колес. В атмосфере мертвенной неподвижности силуэты экипажей с лошадьми походили на призрачные видения. Крестьяне не проявляли к происходящему особого любопытства. Они казались невольными свидетелями чего-то из ряда вон выходящего, кощунственного. Разве что кто-либо пробурчит:

— Господа и нынче петров день празднуют…

— Вардаи и у черта в пекле останутся господами. Ни гром, ни молния не помешают им именины справить…

— То-то и оно. В самый что ни на есть мор на лошадях разъезжают.

— Пусть хоть одна-единственная лошаденка уцелеет, и ту запрягут, чтобы прокатиться да пображничать…

— Чего уж говорить, разве заставишь барина дома сидеть, хоть пропади тут все пропадом…

Вскоре все вокруг поглотила сгустившаяся тьма. Звуки стали более приглушенными, зрение оказалось бессильным что-либо различать, и воображение, блуждая в потемках, рисовало причудливо-сказочный мир. Оно создавало призрачные видения: по проселочной дороге проносились уже не барские экипажи, а сам сатана на своей колеснице. Поневоле пришлось от него укрыться под сенью домашнего очага и положить у порога крест-накрест метлы, чтоб ему неповадно было сунуться.

Гости сидели за огромным, поставленным буквой «Т» обеденным столом. Пожалуй, их здесь было не меньше, чем на богатой свадьбе. Ужин был в полном разгаре, однако настроение у гостей было далеко не приподнятое. Словно они присутствовали не на именинах, а на поминках.

Кушанья подавали, как и подобает в торжественных случаях: впереди слуг, несших блюда, шествовал дворецкий. Переступив порог гостиной, он всякий раз картинно останавливался и, витийствуя, как заправский стихоплет, предлагал всем по очереди, начиная с именинника, отведать угощенье. Вскоре доморощенный стихоплет прекратил произносить свои здравицы: то ли оборвал его кто-то, то ли у самого охота пропала из-за унынья, царившего за столом. Настроение у гостей совсем упало. Наивные, шутливо-иронические панегирики дворецкого хоть и не вносили настоящего веселья, но стоило слуге умолкнуть, и будто ветром сдуло даже то жалкое оживление, которое еще сохранялось здесь с прошлого или, может, с позапрошлого празднества. Сам Вардаи прилагал все старания, желая развеселить знатное общество. Жестикулируя, он с жадностью набивал рот едой, не переставал громко говорить, чтобы его могли слышать и сидящие на противоположном конце стола.

— Не здесь надо было стол накрывать. Подумать, какая жарища! Вот потому и испарилось веселое настроение. Не то что в горле, в душе пересохло. Ничего, ведь горло и смочить можно! В погребке, вот где надо пировать. Там и прохладней, и дышится легче.

— Да и к ливеру [3] Ливер — трубка для переливания жидкости, в том числе вина. там приложиться сподручнее, дядюшка Петипали! — крикнул сидевший в конце стола Пишта Жиди, молодой хозяин усадьбы на Черном кургане. Увы, одна только барская усадьба у него и осталась, все обширные земли он давно растранжирил. Кредиторы отламывали от них по куску, и их унесло, как лед во время ледохода.

— Разве так надо справлять именины, братец ты мой, — недовольно пробурчал Геза Сакай, владелец крупного поместья, что по соседству, в Тёрёксеге. Он был, пожалуй, моложе Вардаи. Но что касается дородности и горделивой осанки, то едва ли во всей округе и даже в соседних комитатах [4] Комитат — административно-территориальная единица в Венгрии, область. кто-нибудь мог бы с ним сравниться. Поэтому-то он и позволял себе обращаться к каждому на «ты», фамильярно называл собеседника «братцем». Его жена ненамного уступала ему в дородности. Когда супругам случалось выезжать в гости, приходилось закладывать две коляски, так как вдвоем они могли бы уместиться лишь в запряженной волами колымаге. О господине Гезе рассказывали, что, собираясь жениться, он долго взвешивал, прикидывая на глазок, сколько потянет его будущая супруга, окажется ли ему под стать. «Не хочу быть всеобщим посмешищем из-за какой-то малявки», — будто бы говорил он.