Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Сербская Народная Скупщина помещается во временном здании, по расположению комнат очень напоминающем русскую Государственную думу в миниатюре. Симонович – адвокат в Загребе и приезжает в Белград только на заседания Скупщины. Васич – социал-демократ, я его так и не поймал, и на письмо он ничего не ответил. С Симоновичем – удачнее: после томительно долгого ожидания в коридоре Скупщины он наконец вынес целую пачку писем, одно из них для меня, но не на имя министра правды, как я просил, имея в виду место комиссара, а на имя его товарища господина Кречковича.

Кстати захожу на заседание Скупщины: гул, разговоры, понять речь оратора очень трудно. Говорит министр правды. Ему возражает какой-то левый, что-то о Топчидаре (парк и казенное имение около Белграда), надо полагать, очень ядовито, ибо с мест все время слышатся реплики и крики. Наконец он закончил, идет на место. В это время кто-то с правой скамьи ему что-то крикнул, вероятно, очень обидное, ибо он живо оборачивается и моментально дает ему пощечину.

– Mais pourquoi il fait cela? [438]– спрашиваю одного из выходящих депутатов.

– Ah! C’est le paysan! [439]– бросает он мне с пренебрежительным жестом.

Больше мне в Белграде делать нечего. Возвращаюсь в Бечей с декретом в кармане. Наутро являюсь на службу к председателю суда господину Войновичу. В Сербии все адвокаты – доктора права; в Сербии – изобилие ученых степеней, все доктора и профессора.

Меня встречает сидя плотный, румяный, седой старик; сесть не приглашает и руки не подает.

Как депутат Государственной думы я не раз представлялся государю императору величайшей Российской империи, и он всегда протягивал мне руку.

Кто же такой Войнович, хотя бы и доктор? Неужели его положение выше русского царя?

По сербскому обыкновению, Войнович предлагает мне «чекать», т. е. подождать, пока к нему придут мои бумаги из Белграда.

Чекаю (по-сербски: чекам) несколько дней. Наконец прошу генерала Барковского сходить со мной к недосягаемому в своем величии председателю Бечейского уездного суда. Опять встречает нас сидя; Барковскому подает руку, а мне нет: совсем воспитанный человек, сразу видно, что из хорошего общества. А еще, говорят, заполучил венгерский баронский титул, которым теперь, конечно, не пользуется в Сербском королевстве.

Уходя, генерал Барковский также не подал ему руки. Спасибо. Настоящее воспитание-то сказалось.

Наконец 20 июня бумага о моем назначении «дошла» до Бечея; это с 1 июня, когда до Бечея от Белграда всего семь часов пути по железной дороге.

Впоследствии, впрочем, бывало и похуже. Приношу перед председателем, как перед иконой, клятву. Теперь я уже сербский чиновник, но без сербского языка: декрет дает мне годовой срок на изучение этого языка.

За мной следом на верхний этаж суда поднимается из Уголовного отделения судья Эмиль Райкович. Он приглашает меня с собой, ибо я к нему прикомандирован. В его отделении как раз идет заседание суда о какой-то потраве на полосе железнодорожного отчуждения. Вникаю в смысл разговора и кое-что в общих чертах понимаю. Судебная процедура очень проста: судья в пиджаке, а подчас и без пиджака, ходит по камере, а подсудимый перед ним сидит. Письмоводитель Никола совсем уже по-домашнему ложится на диван, напевает или зевает вслух.

– У нас суд демократический, – говорит мне Райкович на мое удивление о такой чрезмерной простоте. И тут же применяет довольно сложную систему условного осуждения по последнему слову науки уголовного права.

Впрочем, Никола был единственным в своем роде во всем нашем суде; он служил по вольному найму у Райковича, писал записник, т. е. протокол заседания, под диктовку самого судьи; но больше читал венгерские романы и обожал биоскоп. Кажется, Райкович по доброте своей просто пригрел круглого сироту, неврастеника и ревматика Николу.

После произнесения приговора судья подходит к обвиняемому, треплет его по плечу и, видимо, сам больше всех доволен, что все обошлось по-хорошему, без строгих кар и возмездий. Тут же, очевидно, экспромтом и специально для меня Райкович произносит речь о всеславянской взаимности, о роли Сербии, о славянском государстве до Месопотамии. Все, в том числе и адвокат, терпеливо слушают этот экспромт.

– Господин, вы разумеете? – внезапно обращается ко мне Райкович. Ясно, что речь была сказана для меня.

В тот же день он посадил меня за писание повестей, «подив на суд», но с непривычки сербские и особенно мадьярские имена и фамилии такие трудные и мудреные, что я их сильно переврал в повестках.

Не знаю, по этой ли причине, или просто потому, что Райковичу стало неловко сажать за такую ничтожную работу столь солидного человека, но повестки эти я писал не более двух дней. Думаю, что вернее была первая причина. После этого он дал мне заготовить образцы решений о заключении под стражу в количестве 50 экземпляров. На этом и остановилась моя работа в уездном суде. Пробовал он раза два-три диктовать мне записник, но я делал такие ошибки, что и это пришлось оставить.

Все утро с 9 до 12 часов я исключительно посвящал изучению сербского языка, переводя и переписывая с сербского тургеневскую «Асю» [440]. Я перевел ее два раза и благодаря этому достаточно овладел сербским языком для понимания печатного, однако пока еще со словарем и грамматикой в руках. Вечерние часы я или писал вот эти мемуары, или читал Жуковского [441], которым снабдил меня все тот же милый Райкович, серьезно уверенный, что Жуковский – лучший русский поэт. К «Асе» он отнесся довольно скептически.

Двадцатого июня я вступил в должность судского официала, а 23-го мне уже предстояло выехать вновь в Белград на съезд членов бывших законодательных палат. Конечно, было очень неловко, но поступиться своими депутатскими прерогативами также не хотелось.

«Дозволу» на отлучку получаю, впрочем, беспрепятственно и с первым пароходом по Тиссе я опять в Белграде, уже в четвертый раз.

В последний раз я из экономии оставался в общине Красного Креста. Но что я увидел там, можно видеть разве только в ночлежке: офицеры, генералы, старики, инвалиды, женщины и дети размещались не только в бывшем трамвайном сарае, но и во дворе, в старых вагонах и прямо под открытым небом на земле. Перепадали дожди, и было очень сыро. Заведующий этим общежитием оказался наш бухгалтер из Ялты Тверитинов, который приютил меня в своей комнатушке на своей кровати, а сам лег на полу; там же на полу ночевал и бывший крымский министр [442], проскочивший контрабандой из Салоник.

И в этот раз опять отправляюсь к Тверитинову в общежитие, и он предлагает мне записку к своему приятелю-инженеру. Отыскиваю этого инженера где-то очень далеко, бужу его среди ночи и рекомендуюсь. У него действительно есть лишняя кровать, но не скажу, чтобы приятельская записка сделала его очень приветливым. Чуть свет он уезжает по каким-то делам, а хозяйка его очень решительно заявляет мне, чтобы я уходил подобру-поздорову.