Аполлон Еропкин - Записки члена Государственной думы. Воспоминания. 1905-1928 [litres]

Забираю свою сумку и, скрепя сердце, беру комнату на последние свои гроши. А денег все меньше: истрачены уже 250 динаров, данных Богдановым Мусе в пособие; истрачены 300 динаров пособия от доктора Куяльчича, продана последняя заветная 1000 марок. Вот он, тот черный день, про который я их берег.

Съезд членов законодательных палат никакого интереса не представил: Н. Н. Львов повествовал нам о миссии Русского совещания при армии Врангеля, что дало возможность графу Олсуфьеву [443]назвать это совещание «затычкой», и не без оснований. Профессор Локоть рассказывал о своих впечатлениях на съезде в Рейхенгалле [444]. Сконструировали Белградский парламентский комитет с митрополитом Антонием [445]во главе. Устроен был файф-о-клок [446]у посла Штрандмана.

Для себя мне и на этот раз ничего не удалось устроить: министры и начальники кто на баньи, кто на седнице, а кто не принимает вообще.

Возвращаюсь вспять на свою ужасную должность писца в уездном суде.

Неужели это все, что могла мне дать юная, не сложившаяся еще держава при моем опыте и подготовке?

Каждого первого числа – выдача жалованья чиновникам. Почти каждый из судейских чиновников подошел ко мне и предупредил, что сегодня надо получить жалованье. Однако все эти предупреждения оказались напрасными: жалованье мне еще не «дошло». Ну, делать нечего, как-нибудь перебьюсь, пока оно «дойдет». Однако время идет, а жалованья все нет. Вот уже 1 августа, чиновники получили второй раз жалованье, а мне все еще не «дошло». Пришлось обратиться к займам в разных местах, понемногу задолжал уже свыше 1000 динаров.

Надо опять ехать в Белград, узнавать, в чем дело. На заемные гроши еду. На этот раз останавливаюсь в Земуне: дешевле и удобнее. Переезд по реке Дунаю и по Саве в Белград стоит всего полтора динара и длится 20–25 минут. Земун – хорошенький австрийский городок, улицы асфальтированы, чудный парк, река Дунай, приличные гостиницы и рестораны. Многие служащие в Белграде живут в Земуне. Еду в министерство. Оказывается, что если бы я не приехал, то мог бы ждать и еще месяц, и два, и три. Начальство разъехалось на банью, а дело – не медведь. Даже такое дело, как жалованье голодным русским беженцам. В министерстве на столе лежит целая кипа таких дел, и милый Романов [447]вытаскивает из этой кипы мое дело и кладет его к подписи сверху. Начальство обещает подписать его «сутра» (завтра). Я уже испытал, что значит это «сутра», и прошу дать мне на руки бумагу. Нельзя. Строжайше запрещено. Почему? Обещают выдать жалованье 1 сентября сразу около 2 тысяч динаров за все время. У нас в суде почему-то продолжают считать на кроны, которых в обращении давно уже нет. 2 тысячи динаров равняются 8 тысячам крон. Эта цифра импонирует, и все мои сослуживцы по очереди подходят ко мне и с какой-то завистью повторяют: «Восемь тысяч крон!»

– А сколько это будет хеллеров? [448]– спрашиваю их. – Целый мешок?

Насмешка подействовала, больше не подходили. Конечно, раз 8 тысяч крон, то я уже спрятал в карман свою претензию, что вместо обещанных 750 динаров в месяц решили выдать лишь по 600 динаров. Такая претензия теперь не встретила бы сочувствия: помилуйте, 8 тысяч крон! А между тем к 1 сентября у меня уже накопилось долгов до 1500 динаров.

К счастью, Державная комиссия во внимание к моему прошлому назначила мне «размен», т. е. пособие по 240 динаров в месяц. А то хоть волком вой!

Что всего удивительнее, в той провинции, где мы живем, сербы не оказывают русским никакого сочувствия: ни один серб не пустит русских в свою «кучу», т. е. дом, хотя бы куча эта стояла пустая и запертая. Сами хозяева входят в это святилище разувшись. И в то же время на словах изумительная ласковость.

– Ви йош нисте ручали? [449]– спрашивает вас серб, переваривая свой обед на лавочке перед домом: – То не добра! [450]– И при этом сочувственно причмокивает.

Новый председатель суда господин Стефанович, молодой еще человек, явился к нам в канцелярию и был очень озабочен, достаточно ли я работаю? Он не интересовался, получил ли я жалованье, как я живу с семьей, не имея денег.

Наш добрейший Райкович горячо вступился за меня и показал какие-то мои работы. Стефанович милостиво кивнул мне, чтобы я сел. Во мне все кипело: я решил прекратить эту глупую сцену и заявил, чтобы председатель суда не беспокоился, ибо я уже подал просьбу о перемещении. Райкович еще больше встревожился и стал уверять меня, что я ему очень полезен. Добрый Райкович: это единственный человек, которого я здесь пока встретил. Такой же доброты и сестра его, которая живет с ним: на их иждивении находятся ее другая сестра с мужем и большой семьей. Я был на их хуторе (салаш): как обласкали и закормили меня там и на прощанье подарили двух уток.

С какой любовью вспоминали они о семи русских военнопленных, которые жили у них на хуторе четыре года и с которыми сам Райкович работал тогда в поле. Подумаешь, какие-то ангелы жили у них, а не русские мужики. Райкович уверяет и просит записать это в мои мемуары, что все четыре года эта провинция Венгрии – Воеводчина – жила трудом русских военнопленных. Тогда за русскими тянулись все сербы, и все открывали им свои кучи.

Хлопоты о перемещении я действительно начал, особенно после следующего инцидента: я уже говорил, что при назначении министр правды разрешил мне подать просьбу о комиссарстве. Я ее подал с письмом депутата Симоновича. Когда я сел в Бечее за стол писца, я сразу увидел, что я здесь не на месте, и в последнюю поездку в Белграде я вновь хотел просить министра о том же.

Однако после покушения на регента Александра и после убийства министра Драшковича [451]министры стали очень осторожны, и министр правды временно совсем прекратил приемы просителей. По совету Романова я написал министру письмо, и курьер передал ему это письмо при мне же.

Каково же было мое удивление, когда почти следом за мной к нам в Бечей на должность комиссара был назначен не я, а некто в сером, один из тех Ивановых, которые рассеяны повсюду и которых везде встретишь: бывший кавалерист, а затем тюремный инспектор. Я тотчас послал телеграмму министру и одновременно несколько писем знакомым, чтобы меня устроили в Министерство финансов в Белграде.

Вероломство министра правды с его невыполненным обещанием предоставить мне место комиссара меня страшно возмутило. Я вновь отправился в Белград с твердым решением во что бы то ни стало добиться перемещения.

Я прожил в этот раз в Белграде целую неделю, обил все пороги всех министерств, и все бесполезно. Тогда мне пришла счастливая мысль воспользоваться рекомендацией какого-либо видного депутата, обратившись к нему лично как к своему коллеге. Я избрал для этой цели председателя Финансовой комиссии Войя Вельковича, профессора юридического факультета, который и принял меня в демократическом Клубе Народной Скупщины. Я не ошибся в выборе: узнав, что я бывший член Государственной думы и секретарь Бюджетной комиссии, господин Велькович тотчас дал свою визитную карточку со своей подписью и кабалистическим значком, которая в тот же вечер открыла мне столь плотно захлопнутые двери в кабинет министра финансов Кумануди [452]. Министр приказал причислить меня в Информационное бюро (пресс-бюро) министерства, что и было исполнено на следующее утро, с назначением мне содержания в 1000 динаров. В министерство был вызван откуда-то шеф этого бюро Мита Димитриевич [453], ранее служивший в Петербурге секретарем Сербского посольства и говоривший по-русски. Я был сдан ему с рук на руки, и он повел меня через двор во флигель; мы вошли в крошечную комнатку, где могло поместиться только два стола и два стула.