Георгий Демидов - Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

— Я спрашиваю: оружие у вас есть? — энкавэдэшник уже почти кричал.

— Какое оружие? О чем вы спрашиваете? — Лена в капоте, с подобранными под гребенку волосами показалась в дверях спальни с документами мужа в руках. — Вот возьмите… — она смотрела на грубияна с презрительным недоумением, как на человека, спросившего в аптеке балалайку.

— Мы произведем в квартире обыск… — бросил тот, беря документы, — а вы, — обратился он уже к Белокриницкому, — одевайтесь, поедете с нами!

Рафаил Львович почувствовал, что ватными стали уже и ноги, и бессильно опустился на стул.

— Успокойся, Рафаил, — Лена подошла к мужу вплотную и одной рукой прижала к себе его голову, другой, как маленького, гладила по волосам. — Ты ведь ни в чем не виноват, правда? Значит, нам нечего и беспокоиться…

Это была простейшая и такая естественная мысль. Но самому арестованному она почему-то в голову не пришла. Понадобилась не одна секунда, чтобы эта мысль пробилась сквозь вату, опутавшую мозг. В самом деле, арест должен быть страшен только для тех, кто знает за собой какую-то провинность. Но инженер Белокриницкий не совершил ничего, что могло бы дать повод для обоснованного ареста. Значит, Лена права, и все происходящее сейчас — плод какой-то ошибки, явного недоразумения…

— Конечно, это недоразумение, Рафа, — слышал он успокоительный, обнадеживающий голос жены. — Все очень скоро разъяснится, и тебя отпустят. Энкавэдэ никогда не ошибается, ты же знаешь…

Как всегда, от Лены исходили спокойствие и сдержанность. Они были в тепле и запахе ее сильного тела, звуках низкого голоса, твердом взгляде серых глаз. И только руки, небольшие, но сильные, казались необычно холодными.

Да, да… Ему часто приходилось слышать об удивительной безошибочности действий аппарата НКВД. Многие говорили об этом с неподдельным восторгом, и не только на митингах.

Бессилие и тупость набитого ватой мешка проходили. Постепенно возвращалась способность владеть собой и логически мыслить. Лена всегда умела вселить в мужа бодрость и надежду, даже в трудные минуты, когда он совсем терялся и был близок к отчаянию. Рафаил Львович восхищался способностью жены сохранять ясность мысли в самых трудных обстоятельствах и немножко завидовал ей той доброй завистью, когда радуешься достоинствам другого человека, но жалеешь, что этих достоинств нет у тебя самого. Белокриницкий не только любил свою жену, он ею еще и гордился.

А в ее отношении к нему было много материнского, хотя по возрасту они были однолетками. И не только потому, что женщина всегда старше мужчины одинакового с ней возраста. У Белокриницких не было детей, и неизрасходованный запас материнских чувств достался Рафаилу. Этому способствовало еще и то, что по своим волевым качествам Лена была намного сильнее мужа.

Чисто по-женски возведя его ум и действительно незаурядный талант инженера чуть ли не в ранг гениальности, она опекала своего Рафу как большого ребенка, принимая на себя все, что, по ее мнению, не было достойно его способностей.

Они редким и счастливым образом дополняли друг друга и чуть-чуть друг друга идеализировали. Поэтому даже через три года супружества отношения мужа и жены оставались такими же свежими, как вначале. Время сделало эти отношения только более спокойными, зато еще более прочными.

Сейчас к ним пришла беда. В их доме хозяйничали чужие, недоброжелательные люди. И как часто бывает в таких случаях, в прикосновения, взгляды и короткие слова любящих людей вкладывалось то, для выражения чего в обычных условиях не хватило бы и часов. Но так же часто при подобных обстоятельствах случается, что двое проявляют подсознательный эгоизм по отношению к третьему, забывая даже о его существовании. Впали в такой эгоизм сейчас и супруги Белокриницкие.

Мать Рафаила Львовича выбралась из своей комнаты и, дрожа от дряхлости и волнения, давно уже переводила испуганный взгляд то на энкавэдэшников, хозяйничающих в кабинете ее сына, то на него самого, прильнувшего к жене. За свой долгий век старуха пережила и погромы, и обыски, и уводы из дому близких людей. Понимала она и теперь, зачем явились сюда эти чужие люди.

И когда Рафаил Львович и Лена, спохватившись, виновато усадили ее на стул, мать смотрела на сына с выражением мольбы, как будто от него самого зависело решение, оставаться ему или уйти. И все гладила иссохшей рукой по рукаву выше локтя. «Сыночек мой! Куда же это тебя, за что? Сыночек…»

— Я вам приказал одеваться!

Это крикнул старший в чине энкавэдэшник из-за письменного стола Рафаила Львовича. Он выдергивал ящик за ящиком и торопливо рылся в них, как в комоде, в котором спешно ищут свежую рубашку. Его помощник, стоя у книжного шкафа, снимал с полок одну за другой книги, встряхивал их и бросал на пол. Все это больше походило на погром, чем на обыск, который производился явно без надежды найти что-нибудь действительно нужное. Впрочем, кое-что обыскиватели откладывали в сторону. Книг и бумаг было много, и перетряхивание все еще продолжалось, когда Рафаил Львович, сменив халат на обычную одежду, снова встал у стула матери. И снова она смотрела на него умоляющим взглядом, поглаживая по рукаву короткими движениями дрожащей руки.

Кучка откладываемых бумаг продолжала расти. В ней были старые письма, в том числе и бережно хранимые письма Лены, когда она еще не была женой Рафаила Львовича, его записные книжки, блокноты. В ту же кучку полетел и инженерский диплом Белокриницкого.

Обилие бумаг явно раздражало старшего энкавэдэшника. Но однажды его злое лицо как будто оживилось. Из-под крышки стола он извлек небольшой кусок плотного картона, явно запрятанный туда его владельцем. Рафаил Львович вспомнил, что это такое, и похолодел. Первоначальная ошеломленность уже прошла, и Белокриницкий теперь замечал даже детали поведения людей, привычно копающихся в чужих вещах. Вот, например, когда его начальник этого не видит, второй энкавэдэшник бросает книги на пол, даже их не встряхивая. А тот, несмотря на явную спешку, с ухмылкой разглядывает найденную фотографию — единственный предмет в доме, который Рафаил Львович хранил в секрете от жены и матери. Это была рекламная картинка какого-то берлинского кафе-шантана двадцатых годов, вывезенная из тогдашней Германии и подаренная Белокриницкому его приятелем. Фотография изображала дамский духовой оркестр веселого ночного заведения. На невысокой эстраде восседала группа дородных, совершенно голых немок со сверкающими инструментами. Что если обыскиватель задаст какой-нибудь вопрос, относящийся к пикантной фотографии, или повернет ее лицевой стороной от себя? Лены, правда, в комнате не было, она возилась на кухне, приготовляя мужу бутерброды, но оставалась мать. Будет не легче, если офицер бросит картинку на пол или оставит ее на столе…