Элизабет Гиффорд - Добрый доктор из Варшавы [litres]

– Еще тысяча детей! – Стефа говорит, чуть не плача, она и сама не знает, сердится она или гордится. – Ты слишком стар, чтобы брать на себя такую обузу. Как ты справишься?

Он пожимает плечами.

– Буду воевать с персоналом, – говорит он ей. – Добьюсь, чтобы о детях заботились должным образом. Ты знаешь не хуже меня, Стефа, достойная жизнь всегда трудна.

– Так-то оно так. Только хватит ли тебе сил?

Ее голос сердитый, в глазах тревога, но в Стефе всегда столько любви. С того дня, как он встретил ее, простую девятнадцатилетнюю девочку с красивой улыбкой, преданную детям, Стефа всегда была рядом.

В лазарете, где он присматривает за больными детьми, Корчак садится за старый отцовский стол. Два часа ночи. Карбидная лампа отбрасывает неясный круг света, от нее идет острый запах серы. Корчак берет карандаш, его ждет дневник. Доктор хочет рассказать обо всем, что здесь происходит. Но он измучен после еще одного дня, проведенного в трущобах, в хождении от одного здания к другому со своим холщовым мешком с просьбой пожертвовать что-нибудь для детей. Как хочется поддаться боли в груди, гневу от того, что он видит каждый день, – поддаться отчаянию.

Он закрывает глаза, поворачивает ладони вверх к небу и расслабляется, позволяя доброте войти к нему в душу, наполнить ее собой. Он представляет, как бродит по полям вокруг «Маленькой розы». Летний день, песня сверчков. И вот уже сердце бьется ровнее. Боль в груди утихает. Умиротворенный, он открывает глаза, получив с небес достаточно благословения, чтобы самому вновь благословлять этот мир.

София выходит из кухни, переодетая в платье темно-розового цвета. Миша хлопает в ладоши, когда она кружится, хотя его сердце сжимается. Это платье было на ней в день свадьбы, но… как же изменилась она с тех пор. Исчезли тугие, как яблоки, щечки, на исхудавшем лице резко обозначились скулы.

Она наклоняется к маленькому зеркалу, расправляет складки на груди, закалывает выбившуюся прядь волос.

– Все, что я могу сделать.

– Ты прекрасна.

Он берет ее за руку, она чуть смущается. Они встречаются теперь так редко, что минуты, проведенные вместе, кажутся драгоценными и в то же время разрывают душу.

Домой возвращается господин Розенталь, с плеча свисают непроданные брюки.

– Мой бог, какая ты шикарная. Что-то случилось?

– Миша ведет меня в кафе «Штука».

– А, в «Штуку». Кто там сегодня выступает? Вот уж правда, еды нам, может, и не хватает, зато в первоклассных музыкантах недостатка нет.

Он стягивает с плеча коричневые брюки от костюма, и они падают на стол. Вид у него удрученный.

– Столько часов простоял на рынке Генся, но сегодня даже контрабандисты, те, что скупают обноски и перепродают на арийской стороне, воротили от них нос. И чем плохи эти брюки? Почти новые.

– Очень им интересно обсуждать твои старые штаны.

Госпожа Розенталь складывает брюки и убирает, обнимает Софию и поворачивает ее к двери.

– Ну, молодежь, вам пора, хорошего вечера.

София натягивает кардиган и пальто, наматывает на шею шарф.

– И, мама, помни, осталось немного масла, чтобы дать Марьянеку с картошкой и…

– Ладно тебе. Хоть раз не думайте ни о ком, побудьте друг с другом пару часов. Видит бог, ты этого заслуживаешь. А мы никуда не денемся, будем здесь, когда ты вернешься.

Снаружи не увидишь, что происходит в артистическом кафе «Штука» на улице Лешно, жалюзи там никогда не поднимаются. София и Миша входят в дверь, над которой висят часы, и, будто по волшебству, оказываются в другом времени, на островке довоенной жизни. Зал переполнен, вокруг маленьких столиков сидят компании молодежи. Все одеты в лучшие наряды, которые только смогли раздобыть. Тусклый свет скрывает все переделки и заплаты и создает загадочную атмосферу гламура. На высоком подиуме девушка в черном кружевном платье поет, позади нее декорация, на которой изображено что-то из Шагала, танцующие девушки, парящие среди звезд и цветов. Руки певицы поднимаются и опускаются в такт музыке, и кажется, что она одна из девушек на декорации.

Единственный диссонанс – белая повязка на руке скрипача рядом с ней.

Мише с трудом удается найти два пустых ротанговых стула за одним из маленьких круглых столиков. София снимает пальто и кардиган, поправляет прическу. Цены небогатого меню шокируют. Небольшая кружка пива для Миши. Когда ее приносят, он весь вечер не выпускает ее из рук, будто встретился с другом, которого давно не видел. Для Софии – кофе. Она закрывает глаза и сначала наслаждается запахом, а потом медленно пьет маленькими глотками. Почти настоящий кофе. Его нужно растянуть на весь вечер.

В одном София уверена – она больше не сможет наслаждаться музыкой так же, как прежде. После долгих месяцев в гетто она чувствует, что ее чувства притупились. Она спрашивает себя, сможет ли что-нибудь тронуть ее так же глубоко, как раньше.

Выходит Пола Браун в зеленом атласном платье, волосы зачесаны назад. Она садится за маленький рояль, из-под ее грациозных рук льется грустная мелодия. Пола начинает петь, просит горные ветры далекого Закопане прилететь в гетто. Переливы ее чистого низкого голоса напоминают мягкий ветерок. На Софию же музыка обрушивается как удар из-за угла. Гетто исчезает, а она вдруг оказывается на склоне горы и стоит, подставив лицо свежему ветру. По щекам струятся горячие слезы, все, о чем она запретила себе думать, все, что упрятала глубоко внутрь, внезапно выплеснулось наружу.

Ей стыдно, она опускает голову и закрывает лицо рукой. Расплакаться на глазах у всех, помешать окружающим наслаждаться музыкой – дурной тон.

Она не сразу осмеливается поднять глаза. Миша сидит с изменившимся лицом, в зале почти все плачут, не скрывая слез. Она придвигает стул и прислоняется к Мише, он обнимает ее за плечи. Здесь, в гетто, они терпят лишения, теряют близких, их ни на минуту не оставляет страх оказаться в тюрьме. Но они есть друг у друга, и пока жива их любовь, они все преодолеют, что бы ни творили нацисты.

После выступления Полы наступает небольшая пауза. Зал шумит в предвкушении главного номера программы, ожидая появления Владислава Шленгеля, поэта и комика. Он выходит на сцену. Невысокого роста, хорошо сложенный, в круглых американских очках в толстой черепаховой оправе. Все в зале лопаются от смеха, для его едкого черного юмора, кажется, не существует запретных тем. Когда он читает сценку о двух парах, пытающихся жить в одной комнате, София и Миша понимающе переглядываются.

Затем Шленгель выносит на суд зрителей стихотворение.

– Для тех, кто любил и потерял Варшаву: «Контрабандист».