Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

Потом Огюст долго пытался вспомнить, как он ухитрился встать на ноги. Боли он в эти минуты не чувствовал, но холод сразу свел судорогой все тело. Ему казалось, что к ногам привешены тяжеленные гири.

«Куда сейчас? – подумал архитектор, судорожно цепляясь за решетку и одновременно пытаясь отворотом фрака прикрыть грудь. – Свернуть к ближайшему дому, к особняку Ланских? А если там спят и сразу не откроют?.. Я и пяти минут так не выдержу… Дома меня ждут, дворник отворит сразу, даже если уже и запер… Тут недалеко… Только бы не упасть снова!»

– Август Августович! – раздался рядом отчаянный крик Алексея, и свет высоко поднятого фонаря упал на припавшую к решетке фигуру. – Август Августович! Господи Иисусе…

– Не причитай! – сквозь сжатые зубы выдавил Монферран. – Могло быть хуже… Дай руку, пожалуйста…

Появление управляющего сразу привело его в чувство – он понял, что теперь все обошлось… Между тем Алеша поставил фонарь на снег, в мгновение ока стащил с себя полушубок и шапку, надел то и другое на своего хозяина и, подхватив его под руку, потащил к дому.

– Только не буди хозяйку! – прошептал Огюст, падая в вестибюле на стул. – Только ей не говори… Воды принеси мне поскорее!

Он не знал, что десять минут назад Элиза, в который раз подойдя к окну и всматриваясь в метельную мглу, сказала Алексею:

– Алеша, прошу тебя, скажи-ка дворнику, чтоб вышел встретить хозяина… Что-то мне беспокойно! Снег, ветер, фонари почти не горят!

Дворника Алексей посылать не стал, вышел на набережную сам, и, выходит, вовремя вышел…

На следующий день Монферран пошел сутра на строительство, и ему казалось даже, что он чувствует себя вполне сносно. (Кровоподтек на лице удалось запудрить, а нос, как ни странно, совсем не распух.) Но к вечеру он вернулся домой в сильной лихорадке, ночью у него начался жар, а утром Деламье сурово объявил:

– Не исключено воспаление легких, хотя, может быть, и обойдется. Извольте сидеть дома и с постели не вставать, мсье!

Огюст был раздосадован таким приговором – у него было слишком много дел, но пришлось покориться обстоятельствам… Правда, лежать он не мог, ему становилось только хуже. Он попытался работать, но у него тут же мучительно разболелась голова, и архитектор, в душе проклиная всю грабительскую братию, весь день без толку прослонялся по дому, не в силах даже закончить недавно начатый и отложенный каталог и описание своей коллекции греческих и римских камей.

Вечером к нему зашел Штакеншнейдер, чтоб показать рисунки интерьеров своего будущего дворца (того, что он строил для великой княгини Марии Николаевны). Собравшись с силами, Монферран почти час занимался этими рисунками, давал советы Андрею Ивановичу, кое-что помог даже исправить, но наконец не выдержал:

– Больше не могу, сударь мой! Увольте на сегодня… я, видите ли, всерьез расхворался. Голову прямо разламывает. Вы зайдите еще дня через два, а сейчас вас Елена, верно, уже ждет… Поиграйте с нею, ради Бога, не то я вам чего-нибудь не того могу тут начертить…

Андрей Иванович послушно ушел в комнаты управляющего, и его приятельница шалунья Елена поведала ему ужасную историю, случившуюся на набережной Мойки, прибавив к четырем грабителям еще пятерых (так что вышло девять) и перепугав беднягу Штакеншнейдера до крайности.

– Август Августович домой пришел весь в крови! – говорила она, вытаращив глаза и бледнея, так ясно сама себе все это представляла. – Он бы победил их, но оступился… там было скользко, а когда он оступился, его ударили палкой по голове! Но он с ними еще долго дрался, а потом выбежал батюшка, выстрелил из пистолета, и все злодеи разбежались. Батюшка ни одного не убил, потому что торопился и плохо целил!..

Хотя Алексей Васильевич и поправил потом немного Еленин рассказ, Андрей Иванович ушел домой вконец расстроенный…

Часов около девяти в «дом каменщика» опять явился Деламье и, не найдя, правда, никаких ухудшений в состоянии больного, все-таки повторил свое требование лежать не вставая.

Однако Огюст опять не проявил послушания и, едва дверь за доктором закрылась, пошел к себе в библиотеку, откуда его вскоре прогнал Алексей, проводив до самых дверей спальни.

Полчаса спустя управляющий принялся гасить свечи в коридоре, заметил свет в гостиной, и у них с Элизой произошел тот самый разговор, в котором они оба впервые, нарушив свой молчаливый сговор, помянули роковое сентябрьское происшествие…

Еще через несколько минут Элиза, бесшумно ступая, подошла к двери мужниной спальни и, прижавшись к ней щекой, прислушалась. За дверью было совсем тихо, она не различила даже дыхания мужа. Ей стало вдруг страшно, и она тихонько толкнула дверь, скользнула в открывшуюся щель и, прикрывая огонек свечи ладонью, подошла к постели.

Полог был откинут, и слабый свет из окна падал на лицо Огюста. Он лежал в своем плотном, подбитом ватой халате, и темный атласный воротник подчеркивал бледность его лица. На ночном столике покоился том Эразма Роттердамского и стоял подсвечник с наполовину оплывшей свечой. Если бы мадам де Монферран внимательнее взглянула на эту свечу, она заметила бы тонкую голубоватую струйку дыма над черным фитилем и поняла, что Огюст задул свечу минуту назад, услышав в коридоре еле слышное шуршание ее платья… Но мысль о притворстве даже не пришла ей в голову.

Некоторое время она стояла у изголовья и всматривалась в лицо мужа. Оно было действительно очень бледно, и от этого на нем, на этом усталом, украшенном тонким рисунком морщин, серьезном, посуровевшем лице еще ярче выделялись смешные детские веснушки… На висках поблескивали крохотные капли пота, под глазами сгустились лиловые тени.

Элиза вытащила из рукава платья платок, наклонилась, еле уловимым прикосновением отерла пот с его висков и со лба. При этом его светлые ресницы чуть заметно задрожали.

Положив платок на подушку, Элиза тихо отступила к двери, повернулась, нащупала ручку.

– Постой, Лиз, не уходи, пожалуйста! – услышала она сзади его голос и тотчас порывисто обернулась.

– Я разбудила тебя! – воскликнула она с раскаянием.

– Нет. – Больной смотрел на нее пристально, будто тяжелые припухшие веки мешали ему. – Нет, Лиз, я не спал… Подойди ближе!

Она подошла, зажгла вторую свечу, поставила оба подсвечника рядом и села на стул возле постели.

– Как ты, Анри? Тебе лучше сейчас?

– Лучше. Только голова…

– Болит?

– Разламывается на куски. Завтра придется собирать ее по всей подушке…

Элиза посмотрела на него с тревогой:

– Тебя сильно избили? Ты мне ничего толком не сказал…

Огюст презрительно сморщился:

– Избили? Вздор! Получил пару тумаков, вполне заслуженных за мое ротозейство, да и за все остальное… А голова болит от простуды, от лихорадки. Ничего… Когда осколок ядра полоснул меня по лбу, больнее ведь было. Помнишь?