Ирина Измайлова - Собор. Роман о петербургском зодчем [litres]

– В таком случае сию минуту попросите извинения!

На широкой красной физиономии промелькнула ухмылка, то ли раздосадованная, то ли пренебрежительная. Махнув рукой, помещик проворчал:

– Бог же с вами! Извините… Какой вы горячий…

Элиза перевела дыхание и перекрестилась, но тут же глазами указала Огюсту на бедного сухоруковского невольника, который в это время привстал с земли и смотрел на все происходящее бессмысленными, мутными от боли глазами.

– А что будет с этим человеком, мсье? – спросил Монферран.

Помещик фыркнул:

– Он ни к чему не годен, мне до него потребы нет никакой. А если вам так его жалко, извольте, я вам его продам. Покупайте.

Щеки Огюста залил румянец.

– Слышишь, Лиз, для начала мне предлагают стать рабовладельцем! Мсье Сухоруков, я купил бы у вас беднягу, чтобы вы не убили его, но у меня нет денег.

– Ах, денег у вас нет, зато гордости много! – не скрывая пренебрежения, помещик опять сплюнул. – Ну, ну, стало быть, и не купите. А впрочем, если вам уж очень хочется, извольте, я готов вам отдать этого щенка за ваши пистолеты, они мне нравятся.

– По рукам! – воскликнул Огюст, не заметив даже оскорбительного тона господина Сухорукова и боясь только, как бы тот не передумал.

Но Сухоруков явно обрадовался такой сделке.

– Прекрасно! – возопил он. – Сейчас же и поеду с вами в город, да там, в крепостной экспедиции, все и оформим. За оформление подьячим я, так уж и быть, заплачу сам…

Говоря это, он деловито разрядил ружье, спустил курок и потом повернулся к своему невольнику:

– А ну, вставай, Алешка, сукин сын! Полезай на козлы, к кучеру: он, кажись, сейчас карету-то вытянет из грязи. И в Псков по прямой дорожке, на моей земле дороги славные! Продаю тебя, скота, этому белобрысому французишке, пускай он из тебя, твари паршивой, дух вышибает!

Два часа спустя они доехали до Пскова и там, в крепостной экспедиции, совершили сделку, после чего коробка с пистолетами генерала Шенье торжественно была передана господину Сухорукову.

– А теперь, – сказал ему Монферран, – возьмите на себя труд, мсье, сказать господам чиновникам, что я прошу их составить еще документ об освобождении мною этого невольника.

Сухоруков дико глянул на молодого человека и во весь голос расхохотался:

– Да вы действительно сумасшедший! Ну да будь по-вашему, скажу. Только вот уж за этот документ извольте платить сами!

– Заплачу, – сквозь зубы проговорил Огюст. – Переведите только все, что нужно, и я более вас не задерживаю.

Еще через полчаса все было закончено. Начальник крепостного стола, выйдя в коридор за странным путешественником, распрощался с ним на ужаснейшем французском языке, а затем объяснил сидевшему в конце коридора на табурете Алешке, что тот свободен и может, стало быть, идти, куда ему вздумается. Тот, ничего не понимая, выслушал это сообщение и ошеломленно уставился сначала на начальника стола, потом на своего нового хозяина, который так неожиданно и сразу перестал быть ему хозяином.

– Отпускаете, барин? – еле слышно спросил он.

У него был чуть хрипловатый, еще почти мальчишеский голос, и Огюст, рассмотрев наконец его лицо, увидел, что он действительно едва ли не мальчик, ему было не больше восемнадцати-девятнадцати лет. Лицо у него было округлое, несмотря на сильную худобу, некрасивое, но удивительно привлекательное благодаря мягкому взгляду серых, чуть-чуть раскосых глаз, чистых, будто у ребенка.

Вопрос Алешки Огюст понял, вернее, не зная слов, угадал его смысл.

Кивнув, молодой человек проговорил как можно яснее два русских слова, выученных в Париже:

– Да. Иди.

И улыбнулся, чтобы у бедняги исчезли все сомнения.

К концу этого сумасшедшего дня путешественники, чувствуя себя совершенно разбитыми, водворились наконец в один из номеров захолустнейшего трактира славного города Пскова.

Обеда, а вернее сказать, ужина Огюсту не удалось истребовать, и из пространных речей и жестов хозяина он понял, что у того вроде бы кончились припасы, а лавки уже позакрывались, но завтрак непременно будет. Однако же приезжим был предложен чай и весьма солидный кусок пирога с козлятиной, которым они и насытились, оставив еще порядочный кусок на утро, чтобы завтрак заказать самый дешевый.

Хозяин был очень учтив и ловко умел обращаться со своим немалым запасом французских слов (он знал их около десяти).

Путешественникам была отведена комната под самой крышей трактира. В комнате стоял шкаф красного дерева, времен, вероятно, императрицы Елизаветы, дальний угол возле небольшого окошка занимала широкая кровать безо всякого полога, рядом с ней пристроился табурет с умывальным тазом и кувшином, дальше – столик с кривым зеркалом и пара стульев, а в углу, противоположном кровати, возле самых дверей, громоздился величественный широченный сундук.

Улечься спать усталым путникам долго не удавалось: оказалось, что в комнате очень холодно, и пришлось требовать, чтобы затопили печь. Ее затопили, и молодые люди наконец легли, но уже за полночь проснулись от духоты. Печь, которую с весны не топили, напустила в комнату дыма, и от него у обоих запершило в горле.

Огюст встал, накинув халат, зажег свечу, сильнее выдвинул заслонку печи, чтобы, чего доброго, еще и не угореть, и затем распахнул окно.

– Сейчас проветрится, – сказал он, высовывая голову наружу и вслушиваясь в тишину города, спящего мертвым сном.

– Пока проветрится, я задохнусь. – Элиза тоже встала и надела халат. – Я выйду на лестницу, Анри, там прохладно. Подышу минут пять и вернусь.

– Хорошо, только во двор одна не выходи, – сказал ей вслед молодой человек.

Она, бесшумно ступая мягкими туфлями, прошла через комнату, отперла дверь и, толкнув ее плечом, вышла. Прошла, быть может, минута, и вдруг с лестницы донесся короткий возглас и вслед за тем резкий испуганный крик: «Ах! Анри!»

Огюст, как кошка, прыгнул к кровати, сорвал с крючка свою саблю и молниеносно обнажил ее, затем другой рукой ухватил со столика подсвечник со свечой и, высоко подняв его над головой, вылетел на лестницу.

Он тотчас увидел Элизу, прижавшуюся к стене посреди верхнего пролета, а чуть ниже, возле самых ее ног, – фигуру человека, который, очевидно, для чего-то расселся, а то и разлегся на площадке и на которого мадемуазель де Боньер наступила, спускаясь в темноте к раскрытому лестничному окну.

– Анри, ничего страшного, я зря закричала, – поворачивая бледное лицо к своему спутнику, прошептала Элиза. – Но… прямо под ноги!

– Что это значит?! Что тебе здесь надо, негодяй?! – Монферран замахнулся саблей и тут же в растерянности опустил ее: в незнакомце, смотревшем на него снизу вверх робким и преданным взором, он узнал бывшего сухоруковского крепостного, своего сегодняшнего вольноотпущенника.