Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

Ближе к вечеру разнёсся слух: на праздничный ужин прибудет генерал Марков. Слух принёс врач-ординатор, вернувшийся с Пушкинской. Его кинулись расспрашивать, и он подтвердил, что генерал Марков действительно рассчитывает прибыть в лазарет в начале девятого вечера, и это не слух, а решительная правда. Доктор Черешков, исполняющий обязанности начальника лазарета, распорядился выдать всему медицинскому персоналу новые халаты, а санитаров заставил побриться и начистить сапоги.

В восемь часов все собрались в фойе. За столы не садились. Молодые сёстры милосердия немного смущённые, как на первом балу, перевязали апостольники на манер косынок и густо краснели под пристальными мужскими взглядами. Небольшой оркестр, нанятый по случаю на площади у вокзала, теребил воздух лёгкими миниатюрами Глинки и Даргомыжского. Атмосфера создавалась торжественная и немного натянутая.

Встречать генерала делегировали Липатникова. Алексей Гаврилович шутливо побожился, что один не вернётся, надел шинель и вышел на улицу. Ждали недолго. Через четверть часа с улицы донёсся шум автомобильного двигателя, в окнах блеснул жёлтый свет фар и по фойе прокатился короткий выдох: приехал! Дверь резко распахнулась, и вошёл генерал Марков. Он снял папаху, перекрестился на икону над гардеробной и, не раздеваясь, проследовал к столам.

Катя впервые видела Маркова. Она много читала о нём в газетах: герой русско-японской войны, блестящий преподаватель, учёный, начальник штаба знаменитой Железной дивизии, друг Деникина — всё это создавало вокруг него своеобразный ореол, при жизни превращая этого человека в легенду. В девичьем воображении он становился былинным богатырём, непобедимым борцом, как Иван Поддубный — скала, силач. Но в реальности Марков оказался невысоким, стремительным, в непритязательной коричневой куртке. Не борец, а, скорее, управляющий при торговой лавке. Это настолько сильно контрастировало с надуманным образом, что в первое мгновение Катя растерялась. Она разочарованно поджала губы и посмотрела на Софию. Та, по всей видимости, испытывала противоположные чувства: глаза блестят, щёки красные. Вся она как бы тянулась вперёд, и отдай сейчас Марков приказ идти на пули, она бы не просто пошла — побежала, и ещё прихватила бы с собой пару полков. Но, слава Богу, раздавать приказы Марков не собирался. Он встал во главе стола, ему поднесли на подносе рюмку с водкой.

Следом за Марковым в фойе вошёл Толкачёв, и Катя вздрогнула — вот кого она не ожидала увидеть. Алексей Гаврилович сказал мимоходом, когда они выходили со склада, что встречал Владимира на Барочной, но никаких подробностей при этом не сообщил, и Катя думала расспросить его на утро подробнее. И вот он здесь сам. На нём была всё та же морская шинель и фуражка с мятой тульей, что и при их встрече в Кизитеринке. Странно, как странно видеть его рядом с генералом.

— Я к вам ненадолго, — Марков поднял поданную рюмку. — Пригублю и, увы, обещался быть в других местах. Но не расстраивайтесь, вместо себя я оставлю сего славного офицера, — он указал на Толкачёва. — Только, чур, условие! Вернуть мне его завтра к утру трезвым и не уставшим. Дела, знаете ли. А уж после окончания войны, обещаю, мы с вами так отметим, что чертям в аду станет тошно, — по залу прокатился лёгкий смешок. — А пока предлагаю сделать по глотку за удачу. Начинается новый год — год больших надежд и свершений, и дай Бог всем нам так же встретиться по его окончании!

Марков пригубил водку, поставил рюмку на поднос и, попрощавшись, вышел. Его проводили короткими аплодисментами и разочарованными взглядами. На такое быстрое расставание не рассчитывал никто. Катя разочаровалась ещё больше. Столько готовились и вот… Толкачёв остался стоять на месте, и было заметно, что сам он растерян не менее остальных. Видимо, подобный экспромт в первоначальных планах генерала не присутствовал. Но возле уже хлопотал Липатников, смягчая ситуацию.

— Снимайте шинель, Володя, снимайте. Это очень хорошо, что вы остаётесь. Поверьте, не пожалеете.

— Алексей Гаврилович? Вы?

— Да, да. А кого вы думали увидеть? И Мария Александровна, кстати, тоже здесь, и Екатерина Александровна. Почти в полном составе всё наше купе. Да снимайте же шинель!

— Катя с вами?

Его взгляд суетливо побежал по залу, и почти сразу глаза их соприкоснулись. Катя мгновенно отвернулась и начала что-то говорить Софии о перевязочных материалах, о нехватке лекарств, о незаполненных реестрах. София терпеливо слушала её целую минуту, а потом спросила удивлённо:

— Катенька, что с тобой?

Катя, словно опомнившись, всплеснула руками.

— Забудь, не обращай внимания. С этими бюрократами из интендантства совсем голова закружилась.

Доктор Черешков пригласил всех к столу. Садились шумно. Кто-то споткнулся, упал, его дружно бросились поднимать, засмеялись. Хлопнула пробка от шампанского. Вверх поднялись алюминиевые кружки. На единственную бутылку шампанского оказалось слишком много желающих, поэтому по общему согласию вино решили наливать исключительно женщинам, да и то по глотку, мужчин ограничили водкой. Из поварской принесли кастрюли с варёным картофелем и нарезанное тонкими ломтями сало. И как главное лакомство водрузили на середину стола корзину с пирожками.

Поднялся Черешков и на правах старшего произнёс речь. Он не стал вдаваться в политику, в житейские неурядицы, а просто пожелал присутствующим счастья и любви. Это выглядело так мило, что Катя прослезилась, и вдруг вспомнила о Маше. За столом её не было. Катя шепнула Софии, что уйдёт ненадолго, и прошла в сестринскую. Машенька по-прежнему сидела перед окном на табурете, положив голову на подоконник, и, кажется, спала. Во всяком случае, она не шевелилась, и только дыхание, мерное и спокойное, указывало, что тревожиться не о чем. Ну и хорошо, пусть спит. Сон лечит.

Катя вышла из комнаты.

— Екатерина Александровна…

В коридоре стоял Толкачёв. Свет электрической лампочки падал на него так, что под глазами и на скулах проявились, словно тени, чёрные впадины. Катя забеспокоилась, что такие же тени могут лечь и на её щёки. Она повернулась в пол оборота к стене, лицом к лампе, Толкачёв тоже повернулся, но свет волновал его менее всего. Он нервно одёргивал края суконной гимнастёрки, ещё не утратившей следы упаковочных складок, и пытался куда-то спрятать руки. Господи, ему бы лучше научиться прятать свои эмоции.

— Я подумал… — произнёс он. — Я, наверное, слишком самоуверен, не знаю, но я подумал, что могу пригласить вас на танец. Объявили вальс…

Музыканты играли «Весенние голоса». Стройный медный ряд тромбонов и корнетов разлетался по лазарету, проникал в пустые палаты, в хирургическую комнату, и Катя вспомнила, как в Смольном под этот вальс они классом входили в бальный зал и кружились, кружились, и было весело. А потом этот же вальс звучал на вокзале, когда по просьбе градоначальника они так же всем классом провожали на Великую войну первый воинский эшелон. Юные барышни бросали букетики солдатам, махали на прощанье, кричали красивые слова, а потом на этом же вокзале принимали санитарные поезда с ранеными. Музыка уже не играла, а юные барышни переродились в сестёр милосердия, но в голове по-прежнему звучал вальс, и было до нелепости стыдно; кровь, бинты, стоны, а она мурлыкает под нос эту въедливую живую мелодию.