Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

Этот экскурс в историю показался Толкачёву наигранным, и он спросил с иронией:

— А под Плевной их с вами не было?

— Понимаю ваш юмор, Володя, но чего нет, того нет, врать не стану. Да и приобрёл я их именно в Порт-Артуре у одного китайского разносчика. Ну что, начнём? Какими предпочитаете играть? Белыми?

— Всё равно, лишь бы не красными.

— Тогда, с вашего позволения, я белыми. Мой, стало быть, ход. Изобретать велосипед не будем… е два — е четыре. Классика. Вот и ломайте голову, что я хотел этим сказать.

Толкачёв двинул центральную пешку на е7. Липатников перевёл коня на f3 и ломать голову стало особо не над чем. Алексей Гаврилович играл Венгерскую партию. Толкачёв принял её, несмотря на то, что позиции чёрных в этом дебюте были несколько стеснены маневром белых. Но играли они ради удовольствия, а не сражались за шахматную корону.

— А меня, стало быть, в обоз в приёмный лазарет определили, в конюхи, — сообщил Липатников растроенным тоном. — Дескать, старый, двигаюсь плохо, не подхожу для боя. В четвёртой роте вольноопределяющимся один старик семидесяти лет состоит. Борода по колено, вся белая. Но ему можно, он не старый. А я, кадровый военный, старый.

Толкачёв двинул слона и взял пешку.

— Если будете так нервничать, Алексей Гаврилович, проиграете партию.

— Да партия бог с ней. Проиграю — от меня не убудет. А вот в действующую часть мне почему-то нельзя. У вас в Юнкерском батальоне, я слышал, мальчишки служат. А я не имею права! Кстати, у вас нет для меня местечка, хотя бы левофланговым?

— Извините, Алексей Гаврилович, но для Юнкерского батальона вы тоже по возрасту не подходите.

— Вот уж не думал, что дожив до шестидесяти одного года, я не буду подходить России по возрасту.

— Армии, — уточнил Толкачёв, — всего лишь армии. А России можно служить и в обозе. Это тоже важно.

Липатников достал носовой платок, вытер лоб.

— Это да, с этим не поспоришь. В обозе тоже люди нужны… Вам мат, кстати.

Толкачёв несколько минут смотрел на доску. Белые фигурки выстроились вокруг его короля сплошным фронтом, и куда не сходи, везде погибель. Оставалось только сдаться.

— Знаете, Алексей Гаврилович, я вполне согласен с командованием: нельзя вам в действующую часть, вы своими победами весь авторитет начальству порушите.

— Авторитет, завоёванный в бою, никакими шахматами не порушишь. Ещё партию?

— Пожалуй, — Толкачёв принялся расставлять фигурки по местам. — Я хотел спросить, Алексей Гаврилович, нет ли у вас погон? Хоть каких, пусть даже солдатских. Генерал Марков отчитал меня… Да я и сам чувствую себя без погон как-то голо. А я верну. Представится удобный случай, непременно верну.

— Увы, Володя. Но я буду иметь ввиду вашу просьбу.

— Спасибо, Алексей Гаврилович. Ну что, теперь мой ход?

Вернулась с подносом Домна Ивановна, расставила тарелки, чашки. Липатников помогал ей одновременно подшучивая над неуклюжими попытками Толкачёва взять под контроль вторую партию. Шахматы слушались только хозяина. Вслед за второй, Толкачёв проиграл третью партию, затем четвёртую, пятую и лишь в шестой ему удалось добиться ничьей. Но складывалось впечатление, что Липатников поддался специально.

День не задался с самого утра. Катя металась по лазарету, не зная, как всё исправить. Сначала интендант отказался выдавать запрашиваемые продукты, хотя все бумаги были выправлены верно, а вверху на гербовой печати стояла размашистая подпись Деникина. Потом примчалась София, слишком злая и громогласная, и сообщила, что отряд полковника Кутепова, в котором она имеет честь состоять офицером для особых поручений, отправляется на Донецкий фронт. А Машенька вдруг получила письмо от мамы. Та писала, что отец скончался от сердечного удара, квартиру в Петербурге пришлось оставить, и если Маша надумает возвращаться, то пусть сразу едет к тётке в Варшаву ибо вся семья ныне собирается там. Маша проплакала над письмом пол дня и теперь сидела у окна в сестринской и пустыми глазами смотрела на улицу.

Все планы по устройству новогодних торжеств рушились. Пришлось снова бежать в штаб на Пушкинскую, высиживать очередь в приёмной и заново доказывать начальнику интендантской части Богданову, что продукты предназначаются исключительно для праздничного стола в лазарете. Богданов скрипел, кривился, а потом заявил, что, дескать, пусть всё решают на складе, а он совершенно не волен подписывать какие-либо бумаги. На том и расстались.

В коридоре Катя столкнулась с Липатниковым. Он как раз получил назначение в приёмный лазарет, и когда выяснилось, что Катя тоже служит там, радости обоих не было предела. Катя тут же пожаловалась на всё интендантское управление.

— Вы представляете, Алексей Гаврилович, этот господин Богданов даже не военный, — возмущённо говорила она. — Он какой-то земской служка, а строит из себя нового Александра Македонского.

— Катя, Катенька, бог с вами, — успокаивал её Липатников. — Разве интенданты отдадут что без бою? Мы же скряги. К нам особый подход нужен. Где ваши бумаги?

— Вот.

— Давайте мне, — он пробежал глазами по строчкам. — Как много вы затребовали. По нынешним временам целое состояние. Мы это всё сами понесём?

— Со мной двое санитаров. И ещё у меня есть семьдесят копеек, можем нанять извозчика.

— Хорошо, идёмте на склад.

С Липатниковым дело ускорилось. Интендант в очередной раз презрительно скривился на выписанные накладные, но Липатников попросил Катю отойти на минутку, а сам пошептался с интендантом, и тот без проволочек выдал все полагающиеся продукты. Их упаковали в четыре вещмешка, три взвалили на себя санитары, один взял Липатников.

— Алексей Гаврилович, как вы его уговорили? — восхитилась Катя.

Липатников лукаво прищурился и отговорился старыми знакомствами.

И всё начало исправляться. В фойе на первом этаже поставили столы, с помощью досок и табуреток соорудили скамейки. Ёлку достать не получилось, но специально с Цыкуновской биржи доставили охапку сосновых и еловых веток и украсили ими стены. Из цветной бумаги сотворили гирлянды, растянули их через фойе крест-накрест в несколько рядов. Получилось красиво и празднично. Из столовых салфеток вырезали снежинки, наклеили на стёкла, и в фойе вдруг повеяло холодом, хотя на улице второй день плакала оттепель. Прибежала София, бросилась обнимать Катю, и зашептало в ухо, что отправление отряда отложено на первые числа января, что Кутепов отпустил её на всю ночь и что теперь она тоже примет участие в создании новогоднего антуража.

Оставалась Маша. Катя пыталась её приободрить, говорила, что скоро всё закончится — эта революция, эта война — и они вернуться домой. Сначала, конечно, заедут в Варшаву и несколько дней погостят у тёти Стефании. Правда, Польша занята немцами, но с ними сейчас перемирие, так что бояться нечего. А потом они отправятся в Петербург. Как хорошо будет встретиться с одноклассницами из Смольного, узнать, кто и как провёл эти страшные месяцы безвластия, и поделиться друг с другом новостями. Маша кивала, улыбалась и вытирала слёзы, и становилось понятно, что слова ей не важны и только время сможет что-то исправить.