Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

Штаб выглядел нежилым. Уже не было бесконечных дымков из самодельных жестяных труб, да и сами трубы не торчали из форточек. И верёвки с развешенным бельём исчезли, и люди не толпились у крыльца; снег на ступенях оставался лежать непримятым, и только одна узенькая тропинка сиротливо вела от тротуара к дверям. Когда Толкачёв подошёл к крыльцу, мальчишка насупился, и это выглядело настолько смешно, что удержаться от улыбки было невозможно.

— Стой! — придавая голосу взрослой хрипотцы, воскликнул он.

Толкачёв послушно остановился.

— Часовой, потрудитесь вызвать дежурного или кого-то из офицеров.

— Не велено!

— Почему не велено?

Мальчишка вдохнул и замер. Растерялся. Было похоже, что его даже не проинструктировали о необходимых действиях, когда ставили на пост. Сообщили вскользь, чтоб не пускал никого, и теперь он не знал, что делать дальше. Если таких необученных юнцов ставят на часы у штаба, стало быть, и впрямь в городе никого не осталось.

— Мне необходимо встретиться с ротмистром Шапроном дю Ларре либо с полковником Звягиным.

— С полковником Звягиным? — ожил мальчишка, услышав знакомую фамилию. Вся его строгость вмиг улетучилась, раскрывая сущность сегодняшнего гимназиста. — Это можно. Подождите пожалуйста, я сейчас позвоню из вестибюля.

Ждать пришлось долго. Толкачёв прошёлся несколько раз вдоль здания от угла к углу, вглядываясь попеременно в окна квартиры Домны Ивановны. Окна прикрывали плотные шторы, хотя в это время Домна Ивановна обычно распахивала их, пуская в комнаты дневной свет. И за заборчиком, где он когда-то прогуливался с книгой под мышкой, тоже никого, как будто обезлюдел не только штаб, но и все дома напротив.

— А, так это вы, Толкачёв. А мне часовой докладывает, дескать, моряк…

На улицу вышел Звягин. Он лениво спустился на тротуар, чистый, в хорошо подогнанном мундире со знаками Генерального штаба. На лице и в голосе та же лень, что и в движениях. Толкачёв невольно сравнил его с вышедшим на охоту котом.

— Что вы хотели, штабс-капитан?

— Доложить о своём возвращении.

— О возвращении? Вот как? А кто вообще вам позволил уезжать? За один только этот проступок я имею право посадить вас в подвал. Там, кстати, уже подобралась интересная компания из большевичков и уголовников. Вот будет весело. Даже не представляю, кто быстрее вынесет вам приговор: я или они.

— Идите к чёрту! — раздался голос за его спиной.

Звягин оглянулся. На крыльце стоял Марков. Выскочившие вслед за генералом офицеры штаба едва сдерживали улыбки.

— Ваше превосходительство? Э-э-э… Как вас понимать?

— А так и понимать. Ступайте, куда велено.

Звягин покраснел, глаза его забегали. Он козырнул и быстрым шагом, двинулся к крыльцу. Проходя мимо Маркова, он снова козырнул и юркнул в дверь.

Марков стоял, выставив вперёд правую ногу. Рыжая войлочная куртка была распахнута, а высокая белая папаха чуть сдвинута на левую сторону. Длинные усы подрагивали, прикрывая улыбку, которые совершенно не пытались прятать стоявшие позади него офицеры.

— Все обвинения с вас сняты, штабс-капитан, — сказал Марков. — Военно-полевая комиссия при штабе генерала Корнилова рассмотрев все выдвинутые против вас обвинения признала их несостоятельными.

Толкачёв переступил с ноги на ногу. Это прозвучало неожиданно. Ни о какой комиссии он не слышал, но не будет же генерал говорить неправду.

— Могу я вернуться к прежним обязанностям?

— Не можете. Отныне и до особого распоряжения будете при мне офицером связи. Всё ясно?

— Так точно, ваше превосходительство.

— То-то же. Завтра с утра вам надлежит быть в моей приёмной. И да, — Марков ткнул в него пальцем. — Достаньте, наконец-то, себе погоны. А то ходите как великовозрастный юнкер. Срам. Да ещё в этой чёрной шинели.

Толкачёв хотел парировать, сказав, что генерал сам не имеет погон, да и белую папаху вряд ли можно назвать генеральским атрибутом, но промолчал, ибо упомянутая комиссия с той же лёгкостью могла признать его доводы несостоятельными.

Через несколько минут Толкачёв стоял возле дверей квартиры Домны Ивановны, постучал. Дверь открыл Липатников.

— Володя? Слава Богу!

Из-за его плеча выглядывала Домна Ивановна. На её лице был то ли испуг, то ли радость, в полутьме прихожей сложно было разобрать одолевающие её эмоции. Она склонила голову и повторила вслед за Липатниковым:

— Слава Богу!

Толкачёв расстегнул шинель, снял фуражку.

— А что у вас окна завешены? Я боялся, никого не застану. А идти некуда. Из общежития выселили, нового места не предоставили. Как вы здесь?

— Боязно стало при открытых окнах, — со вздохом поведала Домна Ивановна. — Непонятные люди ходят, заглядывают. А со шторами спокойнее. Пойдёмте в гостиную, Володенька, у нас и чайник поспел.

Это обобщённое «у нас» прозвучало совсем по-домашнему, и Толкачёв с улыбкой подумал, что последние трое суток не прошли для отношений Алексея Гавриловича и Домны Ивановны впустую. Как ему не хватало этих добрых лиц и этой обстановки: кресло, камин, фотографии над комодом.

— Вы, наверное, голодны, Володенька? Ну так я к чаю подам хлеба и сыра. Алексею Гавриловичу вчера паёк выдали, есть чем вас угостить.

Домна Ивановна скрылась в кухню.

— Как съездили? — спросил Липатников.

— Не спрашивайте. Сплошная морока. Взяли зимнего обмундирования комплектов шестьсот, сдали на сохранение киевской роте в Безсергеновке. А иначе казаки всё бы отобрали. До крайности обнаглели.

— Не ругайте казаков, Володя. Это их земля, и всё, что на ней, тоже их. Мы здесь чужие.

— Это русская земля!

— Казак — местник, для него что своя земля, что русская, всё одинаково. Только одна русская для всех, а другая русская для него одного, и мы, повторюсь, на ней чужие. Если бы в ваш Нижний Новгород пришли вооружённые люди и вытащили, скажем, из Строгановской церкви всю утварь, что бы вы сделали?

— Мы не грабим церквей. И вообще, Алексей Гаврилович, с таким подходом мы с большевиками не справимся.

— С божьем помощью да с чистыми помыслами… Но не будем об этом. Не желаете партию в шахматы?

Толкачёв повесил шинель на вешалку.

— От чего же. Только хочу предупредить, что в кадетском корпусе я был лучшим шахматистом.

— Вот и узнаем, насколько вы были лучшим, — улыбнулся Липатников.

Они прошли в гостиную. Липатников достал шахматную доску размером едва больше ладони. Красное дерево сияло полировкой, буквы и цифры — серебряные, по краям оторочка слоновой костью. Вещь, несомненно, дорогая. И интересная. Толкачёву видеть такие не доводилось.

— Это особые шахматы, дорожные, — не без гордости сказал Липатников. — Они со мной и Порт-Артур прошли, и германскую. Если бы вы знали, в каких передрягах они побывали. А какие люди просили продать их! Но в деньгах их ценность измерить невозможно.