Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

— Не многовато нас против батальона? — усмехнулись за спиной.

— Никто вас силой сюда не тянул, — огрызнулся Некрашевич. — Могли бы остаться на Барочной.

— Да я пошутил, — смутился говоривший.

— Шутники, мать вашу…

У входа никого не было, хотя по уставу полагалось стоять часовому. Заиндевевшая на холоде дверь прилегала к косяку неплотно, и в щель наружу сочился густой сизый пар. Снег перед крыльцом был утоптан, валялись бутылки, обрывки газет, обёрточной бумаги. Некрашевич взялся за дверную ручку, посмотрел на Толкачёва: готовы? Тот кивнул. Некрашевич рывком дёрнул дверь на себя. Она поддалась слишком легко, и от непогашенной инерции штабс-капитан едва не слетел с крыльца.

С улицы сразу попали в широкие тёплые сени. Справа на полу стояла керосиновая лампа, огонёк едва мерцал. Толкачёв вошёл первым, за ним Аверин и Некрашевич. В углу у печки на грязном тюфяке спал человек. Аверин поднял лампу, подкрутил фитиль, стало светлее. На спавшем были погоны младшего унтер-офицера. Свет лампы потревожил глаза, унтер затряс головой, начал подниматься, захрипел спросонья:

— Кто такой? А в харю? Лампу поставь…

Он потянулся к печи, где у подклада лежала винтовка. Некрашевич схватил его за ворот, резко вздёрнул и сунул под нос кулак.

— Ты, мразь, бычья морда! Руки по швам!

Унтер опешил от такого напора. В сонных глазах проявилось понимание, руки упали вдоль тела, и он сжался в ожидании удара.

— Ваше благ…

— Выпрямиться! Ну? Где командир батальона?

Унтер закивал, губы задрожали.

— Пьян, сука?

— Ваше благородие, никак нет… — и вдруг заплакал. По небритым щекам потекли слёзы, губы искривились. Смотреть на такое было противно. Некрашевич брезгливо сморщился, отпустил ворот, и унтер рухнул на тюфяк.

— Кашин, приглядывайте за этим воякой. И за входом тоже.

Начало светать. В приоткрытую дверь стало слышно, как просыпается город. Со стороны завода донеслось шипение парового котла. Хлопнула калитка и тонкий женский голос позвал то ли сына, то ли мужа: Никола-а-аша-а-а. По дороге шли люди, разговаривали, хрустел снег под валенками.

Некрашевич пальцем указал на дверь в дощатой перегородке, отделяющую сени от казармы. Вошли уже без прежней осторожности. Блёклые утренние сумерки осветили два ряда нар и узкий проход между ними. Садило немытым телом и перегаром. Аверин ударил ногой по ближним нарам.

— Подъём! Живо!

Тишина, и только из дальнего угла прохрипели:

— Пшёл ты…

Офицеры двинулись вдоль рядов, начали поднимать спящих прикладами. Били жёстко, без разбора. Солдаты вскакивали с нар в исподнем, босые, с криками. Их гнали к задней стене казармы, сбивали в кучу. Они жались друг к другу, смотрели исподлобья, со страхом, всего человек тридцать. Некрашевич качнулся на каблуках, сплюнул:

— И это весь батальон? Свора псов шелудивых… Где командование? Офицеры где?

Ответил заросший под самые брови рыжей щетиной мужичёк.

— Так неделю, а может и боле как нет никого.

— Ты сам кто?

— Так фельдфебель Прошин.

— Свинья ты, фельдфебель. Развёл помойку. Выпороть тебя, сукина сына!

Мужичёк промолчал.

— Где личный состав?

— Так по разрешению солдатского комитета по домам в отпуска все…

Некрашевич наотмашь хлестнул фельдфебеля ладонью, у того аж голова откинулась.

— Кто ещё упомянет поганый ваш комитет, расстреляю как дезертира и паникёра! Ясно?

— Куда уж не ясно.

Фельдфебель прикусил губу и усмехнулся криво в усы. Угроз штабс-капитана он не боялся. Или отвык бояться, или знал что-то такое, что наверняка не даст его в обиду.

— Вот вам плоды февральской революции, — хмыкнул Аверин. — Подождите, скоро и октябрьская что-то покажет.

В сенях вдруг хлопнул выстрел. Звоном отозвались стёкла, солдатская толпа колыхнулась, подалась к окнам. Фельдфебель сжал кулаки, усмешка стала шире. По казарме волной прокатился злой гул, и Некрашевич заорал:

— Стоять! Штыки наперевес! Кто дёрнется, колоть всех к чертям!

Угроза подействовала. Солдаты прянули назад, и даже фельдфебель, кажется, начал понимать, что защита, которая последние месяцы отводила от него любую беду, на этот раз не сработает.

— Толкачёв, Аверин, проверить! — крикнул Некрашевич.

Из сеней доносился шорох. Толкачёв прижался к перегородке щекой, прислушался. Шорох походил на мышиную возню, а может это стоял кто-то сейчас по другую сторону, сжимал в взопревших руках винтовку и ждал, и так же слушал, и дышал шумно. Что с Кашиным? Судорожно дёрнулся глаз, из-под фуражки на переносицу скатилась капелька пота. Рядом встал Аверин. Дуло карабина чуть опущено, палец на спусковом крючке. Толкачёв глубоко втянул в себя воздух через нос и шагнул в сени.

У входной двери корчился унтер. Он сучил каблуками по полу, оставляя на скоблёных половицах чёрные полосы, и хрипел. Кашин с трёхлинейкой в руках стоял у печи. На обескровленном лице застыл ужас, правая рука механически передёрнула затвор. Из патронника выскочила гильза, ударилась о печь и медленно покатилась к стене.

Аверин подошёл к унтеру, ткнул носком сапога. Тот харкнул кровью и забился в конвульсиях.

— Не выживет, — Аверин повернулся к Толкачёву. — Если сразу в госпиталь, то может быть. А так… Не выживет.

Словно вняв его словам, унтер перестал дёргаться и затих, хотя в отрезвевших глазах ещё что-то теплилось. Аверин снял висевшую на стене шинель, небрежно бросил ему на голову.

— Владимир Алексеевич… — позвал Кашин.

— Да, Серёжа?

— Владимир Алексеевич, там двое… — дрожащим пальцем он указал в сторону двери. — Они как вошли, он побежал. Я… выстрелил?

Последняя фраза прозвучала как вопрос, словно Кашин сам себя пытался убедить в том, что сделал, и никак не мог или не хотел в это поверить. Он посмотрел на Толкачёва, потом на Аверина, и вдруг увидел лежавшее под шинелью тело. Унтер ещё дышал. Грудь его вздымалась высоко и часто, и Кашин впился в неё глазами. Толкачёв взял прапорщика под руку, вывел на улицу.

Никого, пусто: пустая дорога, тропинка от крыльца к колодцу тоже пустая и снежная целина — чистая, без единого следа. Если кто и приходил, то давно сбежал и вряд ли вернётся. Толкачёв усадил Кашина на ступеньку, расстегнул ему ворот.

— Посидите так немного, Серёжа.

— Спасибо, Владимир Алексеевич, всё в порядке. Я… поступил правильно. Я знаю это.

— Разумеется, правильно, — подтвердил Толкачёв.

— Он умрёт?

— Умрёт.

Кашин нахмурился и проговорил с убеждением в голосе:

— Я всё равно поступил правильно.

Это была юношеская убеждённость, Толкачёв не стал её развенчивать. Правильно, не правильно — сейчас об этом было сложно судить. Если бы Кашин дал унтеру возможность сбежать, никто бы его за это не осудил. Не на войне же они в самом деле, и унтер этот — пьяница, хам, но не враг. Пока ещё не враг. Так ли уж необходимо было стрелять? Впрочем, со свойственной всем юношам максимализмом, Кашин отнёсся к своим обязанностям с предельной ответственностью, поэтому и выстрелил. И попал. И теперь унтер лежит на полу, а Кашин сидит на обледенелой ступеньке и внутри себя пытается оправдать свой поступок.