Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

— S'il vous plaît, café, croissants (Пожалуйста, кофе, круассаны).

Екатерина Александровна потянулась к тележке взглядом.

— Qu'est-ce que vous avez des croissants (С чему вас круассаны)?

— Il y a du chocolat, de la confiture de pomme, des raisins secs. Tu veux quoi (Есть с шоколадом, с яблочным джемом, с изюмом. С чем вы желаете)?

— Avec de la confiture, s'il vous plaît. Et deux cafés (С джемом, пожалуйста. И два кофе).

Девушка быстро поставила перед нами две чашечки и тарелку.

— S'il vous plait (Пожалуйста).

— Merci (Благодарю вас).

От круассанов шёл терпкий яблочный дух. Я с наслаждением втянул его в себя и блаженно выдохнул. Господин с журналом покосился на нас и чуть отодвинулся.

Екатерина Александровна подняла чашечку, пригубила.

— Я часто вспоминаю тот кофе, который мы пили с Васей Парфёновым на вокзале в Ростове. Я не помню вкус, только то, что он был очень горячий. Всё как будто вчера. И ещё этот официант с синими губами и в шёлковой рубашке, поникшая пальма, девочка за пианино. И entourage: стены, потолок, сам воздух. Вообще, все мои воспоминания о том времени — холод. Постоянный озноб, месиво из грязи и снега. И очень сильно хотелось есть.

— Вы не пробовали написать об этом?

— Пробовала. Много раз. И муж пробовал. Но, видимо, писать — это не наше. Я читала воспоминания некоторых участников тех событий в «Вестнике первопоходника», у них получается лучше. В одном из номеров я прочла, что мы воевали едва ли не голыми руками, и это правда. Нам в самом деле многого не хватало. Не было оружия, патронов, нормальной еды. Людей тоже не хватало. Пробираться на Дон с каждым днём становилось труднее. На каждой станции, на каждой дороге большевики устанавливали кордоны, задерживая всех, кто вызывал подозрение, у кого были слишком белые руки, или очки, или хорошая одежда. И везде расстрелы, расстрелы. Приходилось идти на ухищрения, переодеваться в крестьянские поддёвки, в рабочие куртки, поэтому записавшиеся в Организацию офицеры ходили в обносках, в солдатских шинелях, в гражданском пальто. Представляете? Хотя у казаков на складах всего было в изобилии. Однако делиться с нами они естественным образом не желали, а большую часть того, что нам удавалось достать, отбирали. На Дону нас считали чужаками, совершенно не понимая того, что Россия и для нас, и для казаков одинаково мать, и защищать её нужно сообща. Сложное было время, обидчивое. Чтобы хоть как-то вооружится, приходилось идти на обман, а то и вовсе на чистую авантюру. Из офицеров и юнкеров собирали небольшие группы и отправляли их за оружием в города, где стояли дезорганизованные части старой армии, или в расположение запасных полков и батальонов. Возвращались не все.

К товарному составу на Екатеринослав прицепили теплушку. Машинист долго ругался, говорил что-то о тяге, о перегрузе, недоговорив, плюнул и ушёл. Вечером, когда стемнело, в теплушку сели двенадцать пассажиров, кто-то из них пошутил, — двенадцать апостолов. Шутку не приняли. Станционный обходчик, освещавший пассажирам путь керосиновым фонарём, посмотрел на шутника с подозрением. Все двенадцать походили на офицеров, хотя погоны были только у троих, а четверо и вовсе были одеты непонятно во что. Но у каждого на плече висела винтовка или карабин, а пояса оттягивали тяжёлые подсумки. Обходчик помог задвинуть дверь, оставив лишь узкую щель, возле которой, словно часовой, встал один из пассажиров. Поезд дал предупредительный гудок, состав дёрнулся и, набирая ход, повернул на ростовскую ветку.

К обходчику подошёл слесарь, зевнул и спросил лениво:

— Кого провожал?

— Офіцерів.

— А куды?

— До Єкатеринославу.

— А по что?

— Та біс їх зрозуміє.

— Товарищу Воробьёву надо сказать. Он велел обо всех таких сказывать.

— А і кажи, коли велів.

Слесарь постоял, помял снег новыми сапогами и вразвалочку направился к депо. Обходчик погасил фонарь. На огромном чёрном небе не было ни облачка, ни единой звезды, словно в преисподней, и только ущербный жёлтый диск висел над Тузловкой подобно надкушенному яблоку — скверный знак. Обходчик перекрестился и торопливо пошагал вслед за слесарем.

Небо и в самом деле казалось недобрым. В приоткрытую дверь теплушки заглядывала тяжёлым взглядом луна, и только когда состав сделал крутой поворот на Цыкуновскую биржу, этот взгляд ушёл за спину.

— Небо какое нехорошее. Видели? Как будто умершее.

Возле двери стоял прапорщик Кашин. Высокий, худенький, почти что мальчик. Большие серые глаза смотрели искренне и доброжелательно. Когда составляли команду, Некрашевич не хотел его брать. Слишком молодой, слишком неопытный. Из реального училища сразу поступил в Ташкентскую школу прапорщиков, потом большевистский переворот, безвластие. Прибыл на Дон спустя неделю после ростовских боёв. Идти с таким бойцом в рейд себе дороже. Но Кашин ухватился за Некрашевича как клещ и уговорил-таки.

— Поменьше смотрите туда, прапорщик. И вообще, закройте дверь, дует, — ответили ему.

Кашин задвинул дверь до упора, прошёл к нарам в задней части теплушки.

— Сяду с вами, Владимир Алексеевич, не возражаете?

Толкачёв повёл рукой, место не куплено. Кашин сел. Несколько человек расположились вокруг печки. Некрашевич рассказывал очередную историю из фронтовой жизни.

— Сидим в блиндаже, играем в карты, — он достал папиросу, сосед чиркнул спичкой, дал прикурить. — Спасибо… Так вот: на воле слякотно, морось, австрияки шрапнелью поливают, чтоб мы к тишине не привыкли. Ну да разве нас проймёшь? Играем. У меня на руках флеш. Поручик Мейендорф личико своё картами прикрыл, одни только глазки хитрые видны да лоб взопревший. Ну, думаю, тоже, сукин сын, чёрт немецкий, не с кукишем сидит, хотя вряд ли карта большого достоинства, иначе бы не потел…

От печки шли волны жара, навевали дрёму. Толкачёв снял шинель, сложил её и бросил на нары в изголовье, прилёг. Снять бы и сапоги, но вставать не хотелось. Откуда-то пришла и укоренилась в теле усталость. С чего? Последние три недели только и делал, что валялся на диване, читал или смотрел в огонь. Предложение Некрашевича отправится в Матвеев курган разоружать запасной батальон воспринял как благую весть. Два дня, пока набирали команду, ходил на подъёме, радостный, что вот, наконец-то, снова при деле. Так с чего вдруг такая усталость? Перегорел?

— Думаете, от переименования что-то изменится? — спросил Кашин. Он спросил тихо, как будто и не надеялся на ответ.

— О чём вы?

— Ну, то, что Организация генерала Алексеева теперь называется Добровольческой армией.

— Вам не всё равно?

— Наверное… Да, вы правы, какая разница. Я просто подумал, вдруг теперь люди больше к нам проникнутся? Всё-таки Добровольческая армия — это уже звучит иначе, почти как ополчение Минина и Пожарского.