Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

Кашин положил руки на колени, застыл. Толкачёв почувствовал зарождающийся интерес к разговору: ополчение Минина и Пожарского? Смешно. Впрочем, в чём-то этот молоденький прапорщик прав. К России вот уже в который раз, незаметно, шаг за шагом подбирается новая смута. Бунтуют города, поднимают флаги самозванцы. Люди мечутся, не понимают, к кому примкнуть, и вообще, надо ли к кому-то примыкать, и со всех сторон — из-за гор, из-за океанов — слетается падкое на чужую беду вороньё.

Толкачёв приподнялся на локте.

— То есть, вы думаете… Простите, как вас по имени?

— Мама называет меня Серёжей, и мне нравится так. Если возможно, я бы предпочёл, чтоб и вы…

— Серёжа? Что ж, хорошее русское имя. И вы думаете, Серёжа, что наша армия — есть новое ополчение?

— А как иначе? — восторженным полушёпотом произнёс Кашин. — Генерал Алексеев — это же настоящее воплощение Минина! Герой! Патриот России! Ведь это он бросил воззвание в народ, призвал всех на борьбу с очередным Лжедмитрием. А Лавр Георгиевич? Разве не ему мы — все мы — отводим роль князя Пожарского? Великий военачальник! Гений! Кто как не он принял в руки жезл страстотерпца и взял на себя все грехи и всю кровь, которые непременно случаться в этом ужасном противостоянии с силами безбожников!

Это была речь начинающего национал-патриота, пока ещё точно не определившегося с лозунгами, но уже готового идти на смерть и вести туда за собой всех остальных. У Толкачёва она вызвала улыбку — высокие слова, небесная патетика! На фронте он наслушался подобных речей вволю и выработал к ним иммунитет.

— Допустим, вы правы, Серёжа. Однако вы забыли, что воззвание Минина упало на благодатную почву. Все эти понятия: общественный подъём, воодушевление, жертвенность, о которых так часто и безо всякой пользы говорят вокруг вот уже целый год и которые давно утратили свой изначальный смысл, — на тот момент были не пустым звуком. Люди настолько устали от насилия, от крови, от пожаров, что готовы были пойти на всё ради прекращения войны. А мы только в начале пути. Никто… Вы обратили внимание сколько офицеров находится в городе и сколько записалось в Организацию, то бишь в Добровольческую армию? Единицы. Почему никто из них не торопиться на борьбу с силами безбожников?

— Дайте им время.

— Нет, Серёжа, мне кажется, вы идеализируете современные события. Вы думаете, что мы бьёмся за независимость, а на самом деле мы воюем сами с собой. У нас начинается Гражданская война, здесь Минины не помогут.

Кашин поджал губы. Он не был согласен с Толкачёвым, но из уважения к старшему промолчал, оставляя несогласие внутри себя.

Толкачёв перевернулся на бок.

— Серёжа, а вы не думали поступать в университет?

— Если только по окончании войны.

— Кем бы вы хотели стать?

— Учителем. Конечно, учителем. Кем ещё?

— Вы закончили школу прапорщиков и можете поступить в военное училище.

— Я военный лишь по необходимости. Война завершится, и я вернусь к мирной жизни.

От печки донёсся недоверчивый возглас:

— Не может быть!

Ему тут же парировал Некрашевич.

— Не может быть — это у коня во время брачных игрищ, а здесь всё так и было! Господа, клянусь! Если бы вы видели глаза поручика Мейендорфа…

Последние слова заглушил истерический гогот смеха. С верхнего яруса нар раздался сонный голос:

— Право же, дайте спать!

— Какое спать, Аверин. А ночь на что? — и теплушка продолжила сотрясаться от смеха.

Проехали станцию. Свет привокзального фонаря мелькнул в окошке и пропал, снова потекла сплошная темнота. Гомон у печки стих, достали хлеб, сало, поставили чайник. К нарам подошёл Некрашевич. Кашин начал подниматься, но штабс-капитан махнул равнодушно: без чинов, прапорщик, сидите.

— Ужинать надумали, — со вздохом сказал он. — Слышите, Толкачёв? Как прибудем на место, возьмите пару человек, осмотритесь. В город не суйтесь, так, походите возле вокзала по пригорочкам. Вряд ли там что-то есть особенного, но чем чёрт не шутит. Понимаете меня?

— Понимаю.

Некрашевич достал из портсигара папиросу, повертел в пальцах.

— Я на вас рассчитываю. Вы не подведёте, я знаю, но всё равно… Действовать придётся быстро и грубо. Нужно будет стрелять — стреляйте. Вам уже доводилось участвовать в подобных экспедициях?

— Нет.

— Здесь наглость главное. Взять их нахрапом. Силу показать. Они от такого ломаются. В ноябре разоружали строевой батальон в Батайске, подтащили два пулемёта. Они как их увидели, так и разбежались. А здесь всего-то запасной, новобранцы. Справимся.

В голосе Некрашевича не было того блеска, который звучал в Нахичевани и потом в Кизитеринке, когда отбивали атаки большевиков, и Толкачёву показалось, что Некрашевич сам не вполне уверен в успешности предприятия. Вагон потряхивало, папироса в его пальцах дрожала. Несколько минут назад он матерился и хохотал во всё горло, а сейчас как будто оправдывался в чём-то.

— Непременно справимся, господин штабс-капитан! — твёрдо сказал Кашин.

Некрашевич спрятал папиросу назад в портсигар.

— Вы не курите, Толкачёв? Нет? Я вот тоже всё подумываю бросить. Паршивый, скажу вам, табак стали делать. Где они его только растят?

В Матвеев Курган прибыли незадолго до рассвета. Небо уже не казалось безысходно чёрным, скорее, сумрачным, и это обнадёживало. Некрашевич спрыгнул на платформу и побежал в голову состава, задержать отбытие, пока отцепляют теплушку. Станционный кондуктор, увидев бесхозный вагон на главном пути, выскочил из вокзала, затряс кулаками, взматерился. Аверин ударил его щёчкой приклада по губам, чтобы не кричал. Вернувшийся Некрашевич добавил кондуктору оплеуху от себя; тот забормотал что-то оправдательное, растирая по лицу кровь.

— Как же так, господа, как же так… Через четверть часа пассажирский на Таганрог придёт, и товарный встречный. А у меня на путях вагон! Мне что делать-с?

— Пустишь их по проходной ветке в порядке очереди.

Кондуктор закрестился.

— Господи, да если б всё так просто. А расписание? Вы в своём уме? Тут вся дорога встанет!

— Да плевать мне на твою дорогу. А теплушку, если уж так мешает, вели оттолкать в тупик.

Кондуктор всхлипнул и опустил голову.

Толкачёв следил за этим действом с привокзальной площади. Вокруг было пустынно, только возле водонапорной башни стояла пролётка и дремал на козлах извозчик. Городок спал. Тихие домишки смотрели на безлюдные улицы тёмными оконницами и дремали подстать извозчику. Предутренний сон самый крепкий, даже доносившаяся с платформы ругань не могла никого разбудить.

Решив дело с кондуктором, Некрашевич построил отряд в колонну и повёл его к городской окраине. Запасной батальон располагался в бараке при черепичном заводе. Длинное бревенчатое строение, засыпанное снегом под самые окна, походило на медвежью берлогу. Подходили к нему с опаской, держа оружие на изготовке. Кашин от волнения начал икать. Толкачёв хлопнул его между лопаток, Кашин всхлипнул от неожиданности, дёрнулся, но икать перестал.