Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

Толкачёв замер. Он вдруг осознал, что впервые подумал о Кате, как о своей. Он попробовал произнести это вслух: моя… моя… Получилось. Он вытер руки полотенцем, присел на край подоконника. Надо же… От этого осознания в груди затеплился огонёк. Катя стала ближе ему, ненадолго, на мгновенье. Сейчас она стояла перед ним, как в новогоднюю ночь, осыпаемая мягкими снежинками, вся сказочная, и он прошептал, как тогда:

— Катенька. Вы…

— Да, Владимир?

— Вы — ангел, Катенька…

В комнату заглянул Самушкин.

— Господин штабс-капитан!

Сказка кончилась. В раздражении Толкачёв едва не выругался.

— Чего тебе?

— Подводы пришли.

— Иду.

На улице похолодало. Дождь, омывавший город последние два дня, сменили острые колючие снежинки. Позёмка покрыла мостовые лёгкой пеленой, чёрные некрасивые кляксы с тротуаров исчезли, стало светлее, и теперь даже при отсутствии фонарей контуры домов и дорог проступали явственно. Юнкера стояли группами, жались под порывами ветра. В глазах, покрасневших от бессонницы, было пусто. Чуть поодаль отдельной группой стояли два десятка гимназистов в форменных пальто и фуражках. Прапорщик Ковалёв, проводивший перекличку личного состава, посоветовал им поднять воротники, чтобы было не так холодно.

Сашка Морозов привёл четыре подводы и две извозчичьих пролётки. Оба извозчика, бородатые мужички в длинных свитах, ныли возле крыльца, умоляли вернуть лошадок. Морозов выписал им расписки об изъятии и послал к чёрту. Одну подводу передали Толкачёву. Самушкин и Черномордик уложили на задок несколько мешков с песком и установили пулемёт. Получилось не ахти, особенно с эстетической точки зрения, но для защиты от пуль вполне подходило.

— Броневик на конной тяге, — рассмеялся один из юнкеров. Его поддержали осторожными смешками.

— Подойдите сюда, юноша, — подозвал его Толкачёв.

Юнкер сконфуженно потупился.

— Господин штабс-капитан, я пошутил.

— Сейчас я тоже пошучу. Назначаю вас водителем броневика. С рулём общаться доводилось?

Смех зазвучал громче.

— Доводилось, — вздохнул юнкер.

— Ты рукоять стартера покрути, — крикнули ему, — это там сзади вроде верёвочки!

— Только заправь сначала. Оно сено любит!

Толкачёв подождал, когда поток шуток иссякнет, и сказал:

— На моём броневике вакантно место инженера-механика. Желающие есть?

Желающих не нашлось, но поток возобновился, и юнкера ещё долго посмеивались над незадачливым водителем.

Из гостиницы вышел полковник Мастыко.

— Ковалёв, перекличку провели? Сколько человек на счету?

— Всех вместе сто сорок семь, господин полковник. Из них двадцать три раненых.

— Хорошо, начинаем движение.

В голову колонны полетела команда:

— Вперёд марш!

Небо на севере рдело редкими звёздами, а с юга наползали новые тучи. Ветер усилился, позёмка поднялась над землёй, завертелась воронками и со злостью ударила в спины покидающих город юнкеров, как будто мстила им за что-то. С востока, пока ещё чистого от туч, просачивались в черноту первые крупицы нового дня. Толкачёв посмотрел на запад, там по-прежнему громоздился мрак.

Колонна двигалась медленно. Мерный шелест шагов смешивался со скрипом колёс и, усиленный воем ветра, стучался в двери и стены домов. В окнах замелькали огни. Где-то они гасли сразу, едва хозяева понимали причину стука, а где-то подолгу мельтешили, отражаясь в стёклах радужными бликами. Самушкин пальцем указал на одно такое окно и прошептал что-то. Толкачёв перехватил два слова: «это как». Слова прозвучали в ключе ностальгического порыва, и Толкачёв заинтересовался: что значит «это как»? О чём говорил Самушкин или что вспомнил, и как вообще могла быть построена фраза целиком?

Загадка для начитанных людей. С сестрой они, бывало, загадывали друг другу подобные. Один брал строфу известного стихотворения, называл из неё несколько слов, а другой должен был угадать произведение и автора. Это было весело. Они спорили, смеялись, негодовали. Сестра чаще всего обращалась к Пушкину, преимущественно к «Евгению Онегину», но тогда задача усложнялась, потому что надо было назвать ещё и главу. Однако эти игры всегда проходили в гостиной, у камина, за чашкой горячего глинтвейна, когда распалённые догадками мысли ни на миг не покидали их. Сейчас же, кроме ветра и снега, в голову не лезло ничего.

Колонна прошла мимо ротонды. На площадке возле парадного входа было пусто, только ветер шевелил на мраморных ступенях обрывки афиш. Справа возник торжественно-уснувший городской сад, слева вырос из темноты памятник Петру. Впрочем, какая там темнота; она вроде бы ещё была, но уже становилась понятием относительным, ибо от Безсергеновки к Таганрогу протянулась полоса света, как длань, дарующая надежду, да и воздух стал чище и прозрачнее. Толкачёв зевнул. Раньше надо было выходить. Или позже, чтоб не тыкаться в чужие спины и не спотыкаться о ледяные наросты на дороге.

Впереди раздался выстрел. Колонна вздрогнула и замерла, по рядам юнкеров прокатился вздох. Самушкин запрыгнул на телегу, вытянулся. Толкачёв нервически оглянулся. Из ротонды, только что пустой и равнодушной, выскакивали вооружённые люди. Немного, человек десять-пятнадцать. Они быстро перебежали улицу и скрылись в палисаднике.

— Господин штабс-капитан, — Самушкин соскочил с телеги. — Не видно ничегошеньки. Позвольте сбегать, посмотреть, что там твориться?

— Не позволю. Сядьте. За пулемёт, Самушкин, за пулемёт — вот ваша обязанность.

Снова раздались выстрелы, резкие, как удары валька по мокрому белью. Огоньки в окнах замелькали чаще, залаяли собаки во дворах. Спотыкаясь о кочки, подбежал Морозов.

— У тебя как?

— Пока спокойно. Было движение у ротонды, но теперь никого. А там что?

— Прямо дороги нет. Большевики забаррикадировали улицу. Стреляют в воздух. Попробуем обойти по Гоголевскому переулку. Если получится, выйдем к вокзалу, соединимся с Левицким. Михаил Афиногенович просил, чтоб ты был повнимательней.

Движение возобновилось. На перекрёстке колонна свернула влево. В ста шагах дальше по улице Толкачёв разглядел преградившую путь баррикаду: брёвна, ящики, прочий хлам, собранный поспешно по ближайшим дворам. Поверх этого порождения хаоса полоскался транспарант: «Смерть буржуям!». Надпись была выполнена большими кривыми буквами, с ошибкой в первом слове, и могла вызвать только горькую усмешку. Кого они называют буржуями? Этих выбившихся из сил юнцов, половина из которых дети таких же рабочих, как они сами? И что вообще есть в их понимании «буржуй»?

Баррикада зашевелилась. Над верхней кромкой поднялись люди. Молодые мужчины, юноши, крепкие, сильные и злые. В позах полная готовность к действию, и, не было причин сомневаться, что если бы не объявленное перемирие, они непременно ринулись в бой.