Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

— Сука! Сука! Не хочешь! Не хочешь!

На каждое слово приходился удар. Даже с такого расстояния было видно, как разлетаются брызги крови. Толкачёв вскинул винтовку, выстрелил не целясь, рабочий схватился за живот. Самушкин начал подниматься, повёл руками для устойчивости, но из-за мазанки уже набегали другие рабочие, и каждый норовил ударить юнкера прикладом.

Черномордик кинулся на помощь, Толкачёв едва успел схватить его за ворот и, не оглядываясь, поволок прочь от балки. В спины им полетели пули, сдирая кору с деревьев и сбивая ветки. Одна пуля угодила под каблук, ногу подкосило. Толкачёв подумал: ранен. Но боли не было, и он побежал быстрее.

Улица кончилась неожиданно. Каштаны остановились — и перед глазами легла снежная пустынь. До самого горизонта земля казалась чистой, прибранной, как будто первозданной, и только железнодорожная насыпь по правую руку выглядела на этой картине чёрным неуклюжим мазком. На обочине, сбившись гуртом, сидели юнкера. Землистые лица, потухшие взгляды — на этой картине им тоже не было места.

Толкачёв подступил к Родзянко.

— В чём дело, почему остановились?

— Господин штабс-капитан, красный заслон, — Родзянко указал рукой прямо по дороге.

Там, куда он указывал, колыхалось белое марево, сквозь которое просвечивали серые силуэты — длинная цепь по краю степной высотки. Толкачёв всмотрелся. Всё те же рабочие — те же, что и сзади, жадные до чужой крови, расторопные и настроенные более чем решительно. Сколько их вообще?

— И что, не знаете, как сбить?

— Патронов по обойме на человека, а у половины совсем пусто. Что делать прикажете?

Что делать… Скоро большевики перейдут балку, догонят их, и тогда уже будет не важно, что делать, ибо делать будет нечего и некому. Толкачёв замахал руками, хотя сил оставалось едва ли больше, чем на вдох и выдох.

— Поднимайтесь, поднимайтесь. Все поднимайтесь! Строиться!

Юнкера вставали неохотно, опираясь на винтовки как на костыли. Это не боевая часть — инвалидная команда. А нужно снова идти в бой. Нужно непременно пробиваться, ибо с этой стороны ни для кого из них жизни нет.

— Патроны распределить, чтоб было по два выстрела на человека. Приготовиться к штыковой атаке. Соберитесь, ребятки, осталось немного. Скоро Марцево. Свои. Там отдых, горячий чай. Если ударим дружно, большевики побегут.

Толкачёв говорил, стараясь подбирать такие слова, которые смогли бы оживить этих мальчишек и дать им сил для последнего шага, а сам чувствовал, как собственные ноги отказываются ступать дальше. Тело ломило, в ушах шумело, и где-то в завихрениях этого шума витала надежда, что красные не примут боя, отступят.

Красные и в самом деле начали пятиться, и Толкачёв закричал:

— Вперёд! Вперёд! Прибавить шаг!

Кричать тоже было больно, ибо от крика в глазах взбухали и лопались жёлтые пузыри, но большевики, словно напуганные атакой горстки юнкеров, откатывались вглубь степи быстро, почти бегом. В полуверсте от дороги угадывались очертания ограды: то ли чьи-то сады, то ли кладбище, и большевики рассчитывали укрыться за ней. Не страшно, пусть укрываются, это даст возможность юнкерам проскочить мимо заслона. Неужели они всё-таки выбрались? Повезло…

И только поднявшись на высотку, Толкачёв увидел причину того, почему противник бежал так стремительно с их пути. Со стороны Марцево на рысях шёл кавалерийский эскадрон — шёл смело, открыто, с обнажёнными шашками. Следом по снежной целине двигалась густая пехотная цепь. Юнкера оживились, прибавили шаг, а потом и вовсе перешли на бег.

Толкачёв обернулся. Из Таганрога выходили рабочие дружины — впереди флаги, над головами штыки. Они торопились, но догнать юнкеров уже не могли, и то отчаянье, с которым они переходили с шага на бег, казалось отчаяньем проигравших. Толкачёв поднял винтовку, прицелился. Он не хотел попасть в кого-то конкретно, с такого расстояния любая цель выглядит расплывчато, но ему хотелось сбить большевиков с шага, заставить их застопориться, испугаться. А ещё ему хотелось отомстить за Самушкина, за полковника Мастыко, за Сашку Морозова и за всех тех, кто остался лежать в грязи на улице Кузнечной…

Он не стал стрелять. Желание мести не пропало, и жалость не отыскала себе место в душе. О какой вообще жалости можно рассуждать на такой войне? Но разглядывая в прицел чёрные фигурки людей, он понял, что промажет, слишком уж далёкими они были и расплывчатыми, а отныне ему хотелось, чтобы каждая его пуля находила свою цель в стане противника.

Отступаем. Впервые это слово Катя услышала, когда санитарный поезд вернулся в Ростов. Его произнёс Липатников. Подполковник по обыкновению ждал их на привокзальной площади, и пока переносили на подводы раненых, не стал заваливать Катю ворохом новостей, как любил это делать, а ограничился одним лишь словом.

— Отступаем.

— Отступаем? С чего вы взяли, Алексей Гаврилович?

— Ну как же, — вздохнул тот, — иначе не получается.

Липатников выглядел подавленным, и спрашивать, что именно не получается, Катя не решилась. Впрочем, и без того было понятно, что именно могло не получаться. Она вдоволь наслушалась разговоров раненных, которые совсем её не стесняясь, ругали начальство за отсутствие боеприпасов, обмундирования, продовольствия. Сёстры шептались между собой о том, что не хватает медикаментов, санитары жаловались на погоду. Недовольны были все. Но разве из-за этого можно отступать? Некрашевич говорил так уверенно, что из Матвеева Кургана они ни на шаг не сдвинутся, а если и сдвинутся, то только вперёд. Но сегодня утром поступило известие, что Матвеев Курган оставлен, что наши части покидают Ряженое, Неклиновку, Кошкино, уходят без боя, не пытаясь оказывать сопротивления. Красные продвинулись до самого Марцево. А что же Таганрог?

На последний вопрос ей не мог ответить никто, поскольку Липатников остался в приёмном лазарете, Черешкова подобные вопросы не интересовали в принципе, а Маша… Маша даже не пошла провожать её на вокзал. У неё вдруг нашлись неотложные дела, которые ни в коей мере не могут подождать. А Кате так хотелось поделиться с подругой откровенным, рассказать, как она волнуется о судьбе Владимира. Но Маша ушла, выдумала какую-то несущественную причину и ушла. Так настоящие подруги не поступают.

Всю дорогу до Безсергеновки Катя просидела в перевязочной, читая всё того же Цеге-фон-Мантейфеля. Мимо несколько раз проходил моложавый полковник со знаками генерального штаба на мундире. Катя его узнала — Звягин. Он выходил в тамбур курить, и когда возвращался, приносил с собой едкий запах махорки. Дважды, когда полковник замечал, что Катя видит его, он вежливо улыбался и подносил руку к козырьку фуражки, как будто отдавал ей честь.