Олег Велесов - Гражданская рапсодия. Сломанные души

Толкачёв спустился вниз. Юнкерский батальон по-прежнему стоял на берегу, чины из Технической роты сколачивали дощатые настилы и укладывали их поверх выбитой колёсами колеи. Лёд в некоторых местах уже дал трещины и начал крошиться; из глубины сочилась вода, отзывавшаяся на каждый шаг сердитым брюзжанием.

Возле кромки, заложив руки за спину, стоял Парфёнов. Толкачёв увидел его издалека — всё та же белая кубанка и кавалерийская шинель, изрядно потёртая, но по-прежнему крепкая. Василий смотрел на проходивших мимо людей и хмурился. На появление Толкачёва он не отреагировал, как будто они расстались всего несколько минут назад, и это задевало.

— Василий, здравствуй.

Парфёнов кивнул.

— Марков велел возвращаться к тебе. Примешь? На прежнюю должность.

— Приму.

Следом за тыловым обозом пошли гражданские. Перегруженные домашними вещами, повозки соскакивали с настилов, вязли в ледяной крошке; лошади напрягались, хрипели, хозяевам приходилось сбрасывать вещи, чтобы втянуть повозки обратно на настил. Иногда, когда уж совсем было невмоготу, на помощь к ним подходили юнкера.

— Как вы тут?

— Нормально.

Парфёнов даже не обернулся, не посмотрел в его сторону, и это уже не просто задевало, это заставляло задумываться. Случилось что-то? Может быть, он получил плохие известия из дома? Что-то с родителями? А иначе как объяснить такое безучастие?

— Я поцеловал её, — решительно признался Толкачёв в самом сокровенном, рассчитывая, что хоть это на мгновение поможет отвлечь Парфёнова от дурных мыслей.

— Кого?

— Катю. Кого я, по-твоему, мог поцеловать?

— А, прости… И как она отреагировала?

— Никак.

— Ну, что я могу тебе сказать…

Парфёнов совершенно не был настроен на разговор, и вряд ли это было вызвано какими плохими вестями — он просто не хотел разговаривать. И Толкачёв разозлился на себя за то, что рассказал ему обо всём. Какое вообще он имел право говорить кому-либо о том, пусть даже лучшему другу, что произошло между ним и Катей? Это их личное, их собственное, и никого не может касаться. Толкачёв вспылил.

— Послушай, если ты недоволен моим возвращением, так и скажи. Я с той же лёгкостью могу присоединиться к любой части, к отряду Симановского, например, или вернуться в роту Чернова. Я готов воевать где угодно и на какой угодно должности. Рядовым, значит, рядовым, мне это не претит.

— Не говори ерунды, Володя. Я очень рад тебе, — на лице Парфёнова отразилось раздражение. — Я действительно рад, — он вздохнул. — Господи… Четвёртые сутки на ногах. Ну? Устал. Сначала бои под Султан-Салы, потом Темерник. Без роздыху, днём и ночью. Думал, в Аксай придём… Старики вздыбились: не пустим — и всё! Возвращайтесь, откуда пришли. Едва уговорили. Сказали этим упрямцам, что через час прибудет Корнилов, а он уж рассусоливать не станет, вздёрнет всех на воротах. Только прилёг — в штаб. Да чтоб вам провалиться! Голова совсем не работает.

— Понимаю.

— Что понимаешь?

— В Таганроге так же было. И в Безсергеновке потом, и в Синявской. Думаешь, я всё это время на перинах отдыхал? Сегодня впервые за последние две недели не сделал ни одного выстрела.

— Ладно, прости. Прости, Володя.

Толкачёв потянулся к вещмешку.

— Водки выпьешь?

— Водки?

— Хорошая водка, у интенданта взял. Видишь, капитан по гребню бегает? У него.

— Нет, водку… Прибереги. В Ольгинской, с устаточку. Там-то уж, надеюсь, отдохнём.

Подошёл Мезерницкий.

— Толкачёв? Вот неожиданность. Поговаривали, вас под Чалтырём застрелили.

— Как видите, жив.

— Вижу.

— А вы как?

— Как мы… Так же. Пока живы, дальше поглядим.

Поток беженцев начал иссякать. К переправе вышла припозднившаяся Юнкерская батарея. Первым шёл подполковник Миончинский. Высокий, худой, тонкие усы. Липатников как-то назвал его лучшим артиллеристом России. Конечно, это было преувеличение, хорошими артиллеристами Россия никогда не была обделена, однако личная расположенность Алексея Гавриловича к тем или иным людям всегда вызывала у него повышенный интерес и завышенные оценки.

— Как мой протеже? — спросил Толкачёв.

— Осин? — откликнулся Парфёнов. — Ну как… Не трус. Совсем не трус. Но со странностями.

— Этого у него много, — поддержал Мезерницкий.

— Он поэт. Он обязан быть со странностями.

— Вот только поэтов мне на войне не хватало, — поморщился Парфёнов. — Одного Николая [16] Николай Гумилёв. Во время Первой мировой войны служил сначала вольноопределяющимся в лейб-гвардии Уланском полку, за бои в котором получил два солдатских Георгиевских креста, затем продолжил службу офицером в гусарском полку и в русском экспедиционном корпусе во Франции. вполне было достаточно.

Мезерницкий, услышав это, тут же принял позу чтеца и продекламировал:

— Мстислав, а это ты к чему?

— Так, вспомнилось.

Юнкера-артиллеристы выкатили на берег четыре трёхдюймовки — погнутые щиты, выбитые спицы, сползающая краска. Переправлять орудия целиком по давшему осадку льду побоялись, стали разбирать их и перевозить частями на взятых у станичников санях. С последней трёхдюймовкой случилась незадача, сорвали резьбу соединительного болта и никак не могли отвернуть гайку. Бросать орудие было жалко, и кто-то из юнкеров предложил перевезти орудие целиком. Подумали, посудачили — решились. Приделали к колёсам полозья, поволокли. На середине реки лёд подломился. Юнкера ухватились за лафет, за станины, Миончинский упёрся плечом в щит — кое-как выволокли, и бегом, чувствуя, как расходится лёд под ногами, бросились к берегу. Уже с другой стороны долетел громкий облегчительный смех.

— А вот послушайте каламбур, господа, — снова встал в позу Мезерницкий. — Мы верили в бога и служили государю, а ныне государь в плену у безбожников. Каково? — и рассмеялся.

Парфёнов промолчал, лишь хмыкнул неодобрительно, а Толкачёв сказал:

— Кто бы чего не говорил, но бог любит Россию, и если он призвал безбожников, значит, у него есть на то основание.

Он сказал это тихо, словно обращаясь к самому себе, но Мезерницкий живо ухватился за его слова.

— Основание? Какая ерунда! Услышьте себя, Толкачёв: он призвал тех, кто от него отказался. Где логика?

— В божественном не может быть логики, она этому чужда, и если они отказались от бога, это не значит, что бог отказался от них. В конце концов, Мстислав Владимирович, совсем не важно, верит ли человек в бога, важно, верит ли бог в человека. Именно от этого зависит будущее страны.