Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Поднявшись, хан поманил Плешкова, хотел было опереться на его плечо, но их уже обступали любопытные, и Ширгазы не решился. Ступая бок о бок, они скрылись за пологом шатра.

Когда у шатра остались одни бездельники, завиднелся припозднившийся верховой.

— Степка, ядреный корень! Коня жалей, но так не отставай. Хан ханом, а киргизцы башку скрутят. Отцу твому чего покажем? Обещался, ковыль не расти, пристяжной тебя держать, а ты…

— Я с опаской. Окол оглядывал. Темного наскока не допустил бы, а в лицо бы встретил, чать не малец давно, дядь Семен, — Махин чуть выпустил сабельное жало, тут же браво щелкнул о ножны.

— Стегай ты его, ей-богу, не то беда пристегнет, — Семен Понявкин глянул в повернувшуюся к нему конскую морду и тут же отвернулся. Конь этот, теперь пристарок, лет двадцать назад вынес его с поля боя, из грозящей стать последней заварухи. Если б не он и не Евстифей Махин, отец Степана, лежать бы ему обглоданными костьми…

— Оставь его, Семен Панкратьич, — вроде б заступился Василий Чумаков. — Вишь, зенки и щас еще таращатся. Обратно, поди, не пристанет, спужается, как на ночь тронем.

Махин отбросил залезшую меж ног саблю, промолчал — пускай! Как и у прочих, у него был свой прищур вызваться сопроводить Плешкова до ханского кочевья. Еще только переходящим в служилый разряд, слышал он о засверкавшем в ханском табуне коне. Тогда ж, за глаза, и прикипел к коню, став про себя ласково кликать его Храпкой, помятуя сказ киргизца, что конь разлетается до храпа, но никому не спускает обогнать себя.

Чумаков на собранные кордонной стражей Мертвецовского форпоста деньги пошел приторговать барашка на прощальное, перед возвращением в станицу, угощение. Василий Кудиков остался подремать возле коней, а Понявкин согласился пособить Махину отыскать табунщика.

Прохаживаясь между сворачиваемых юрт, они искали кого спросить, но от них либо отворачивались, либо прятались или ворчали. Не зная по-киргизски, они разбирали одни ругательства. Наконец возле крайней, покусанной ветром, трещащей рваным войлоком на сильных порывах, юрты Махин увидел киргизца, рассказывавшего о чудо-коне.

— Вон он! Гляди туда, дядь Семен…

— И у него твой сон?! Чего-то ты спутал, это ж байгуш [14] Байгу́ш — нищий кочевник, бедняк. . Да и сидел б он в ауле? Поди, ему с табуном время.

Махин и сам испугался.

— Так не соврешь… я его что щупал, Храпку-то… — Степан узнал киргизца. Только теперь тот казался ему совсем юнцом, гораздо моложе, чем в тот раз, в Рассыпной. Сам Махин за этот срок вытянулся, раздвинулся в плечах, словно большой курдюк, с шумом забирали воздух легкие.

— Салям, Арслан. В хлопотное время гостем пришел… — поздоровался Махин.

Киргизец тоже признал казака. Пододвинувшись к тревожно наблюдающей за ними женщине, он жестом предложил сесть.

— Округ переполох, а ты и ухом не ведешь?! Остаешься? Иль кошару [15] Коша́ра — малая, походная кибитка. бросаешь? Может, разбогател? — присаживаясь, спрашивал Степан, видя, как изменяется лицо киргизца.

Старуха что-то проговорила, спуская в кипящее масло шарики из теста.

— Апа [16] Апа — мать. говорит, что аллах забыл степи и добро испарилось из ее кочевий, как выкипает масло из забытого на тагане котла.

Старики-кидеи [17] Киде́и — беднейшая часть кочевников. , в своих хлопотах проходя стороной, качали головами, глядя на уныло ждущих, пока обжарятся баурсаки, мать и сына. Старики жалели, что не ослепли и дожили до времен, когда оставить однообщинника на проеденном кочевье, бросить его, унося свои юрты на свежие пастбища, а ему не дать лишнего верблюда перестало считаться позором, ложащимся на весь аул.

— Арслан, конь… — Махин почувствовал, что пора подступать к делу. — Скради для меня. Приведи тайком, а там не твоя печаль. У меня со двора и сам хан не сведет! Ну как, по рукам? — казак хлопнул киргизца по плечу. Тот дрожал, но еще неизвестно, кого из двоих трясло больше.

— Сынок, Арсланчик, мы возьмем лишь то, что прежде получили б по праву… Праву сильного помочь ослабшему, — пробовала уговорить сына старуха. — Аллах не может не видеть нашу бедность!

— Плево разглядеть. Позырь. Степан, сколь дыр! — поддавшись настроению, осматривая колыхающиеся на ветру лохмотья кошары, сочувственно проговорил Понявкин.

— Ээ-э, на худое толкаешь… — закачал головой киргизец. — Уходите.

Казаки поднялись. Сделав шагов пять, Махин обернулся:

— Ну, как знаешь…

Киргизец не поднял головы. Старуха опять что-то шептала, выхватывая из кипящего масла розовые баурсаки.

Когда Махин и Понявкин возвратились к ханскому шатру, им вычитали за проволочку:

— Мешкотно больно! Во-на, Плешков с ханом успел обернуться, а Василий с бараном.

И действительно, через седло у Чумакова висел дунен, трехгодовалый баран со спутанными по парам ногами.

— Гля, они жрали! Губы блещут! — позавидовал Чумаков. — И че за вами не увязался?

— Поглотали баурсак. Тоже нашел еду, — отозвался Понявкин, спеша, однако, утереть блестки жира. — На возврат, Петр Андреевич?

— Тронем, казаки, коль нету дел боле. — Плешков подобрал повода.

— Ну, а как, уломали степенство? Откажется за Илек переть? — не унимался Понявкин.

— Полагаю, призадумается.

— Ну и благо. Теперьча вот барашка поашаем, верно, Василий?

Еще долго после посещения урядника Плешкова рукав ханского халата впитывал пот. Отказ русских властей впустить его с народом в междуречье Урала и Илека пугал Ширгазы не лишением многоводных, но не единственных в степи пастбищ, а предстоящей в таком случае встречей с непокорными султанами, чьи аулы, отзимовав в глубине степей, вот-вот поднимутся к местам летних кочевий.

Ширгазы старел. Теперь он уже не съедал всей чаши с бишбармаком, которую по привычке наваливали ему с краями. Словно боясь сосчитать свои года, Ширгазы подзывал собак, и они вылизывали чашу до блеска, до дна, глядя в которое хан веселел, будто и впрямь молодел и наполнялся сил. Утерев лоб и немного успокоившись, хан велел позвать муллу.

Торхан Ниагметулла Фейзуллин находился при Ширгазы Айчувакове с самого вступления того в ханское достоинство. И десять лет назад мулла походил на сушеную грушу, какие возят через степь хивинские караваны. Последние годы, смекнув, что ищущий всюду опоры хан привязался к нему, мулла настолько обленился, что и Ал-Коран перестал читать, а выпрашивал себе отлучки домой, подолгу проводя в Сеитовом посаде, что в восемнадцати верстах от Оренбурга на реке Сакмаре.

— Молчи, хан! Сам вижу, какую тучу нагнал на наше солнце окаянный урядник! — отвешивая положенные поклоны, от дверей заговорил Фейзуллин. — Да, наше солнце, Плешков — воробей! Эссен не орел, есть в небе и с большим крылом.