Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Ширгазы встрепенулся.

— Аллаху мерзок даже запах Веселицкого. Проси убрать его, — вкрадчиво наставлял мулла.

С Председателем Пограничной Комиссии, в чьем ведении были все дела со степью, у Фейзуллина были свои счеты. Надоедливой мухой не упускал тот напоминать об обязанностях, грозя отозвать от хана за неприкрытую праздность.

— Буду просить русского императора, чтобы прислал в Оренбург другого генерала. Князь Григория Семеныч разве когда топал на меня? А вот ты, мулла, напиши, как новоприсланный Эссен, вызвав меня в Оренбург, угрожал мне перед глазами народа низложить меня с ханского достоинства.

— Ведомо мне сие. Аллах… И не один хан, а со змеей Веселицким, — выбирая давно засохшее перо, поддакнул мулла. — Этот наслал на нас асессора Топорнина из своей Комиссии, который принудил… — Фейзуллин хотел было сказать «тебя», но вовремя поменял на «нас», — принудил нас распродать скот дешевой ценой, а деньги, двадцать две тысячи, увез этим генералам…

— Какой год тогда шел, подскажи, мулла?

— По-ихнему тыща восемьсот четырнадцатый, хан.

— Верно, еще в тысяча восемьсот четырнадцатом году обитающий на берегах Сырдарьи султан Арынгазы, собрав вокруг себя войско, устремился на мой аул с намерением уничтожить меня и скот. Благодаря князю Волконскому и в живых остался… — продолжал жаловаться Ширгазы, словно уже пробуя слагать донесение, пока мулла, кряхтя, очинял перо и, поплевав в высохшую чернильницу, укладывал на колени доску с листом бумаги. — При князе разве кто… Ну, пиши, что ли? Узнав об уходе из Оренбурга Волконского, знавшего развратные поступки султанов, у коих за главного Арынгазы, те прикинулись добрыми и по своей зависти ко мне стали на меня делать ложные донесения и жалобы теперешнему в городе Оренбурге губернатору Эссену…

Ширгазы давно намеревался донести императору Александру на Абул-Газиз улы султана Арынгазы, своего самовредного недруга. Теперь донесение готово, но оставалось еще переправить его в Петербург. Обычно вся переписка хана осуществлялась через линейные крепости и форпосты и далее Пограничную Комиссию и Военного губернатора. Теперь предстояло нечто иное.

На правом берегу реки Урал, ниже Оренбурга, существуют крепости:

1. Чернореченская. По генеральному обмежеванию положение свое имеет по реке на 23, а от реки в гору, в самом широком месте на 12 верст. В коей 377 душ. Земли удобной 21 980 десятин. Неудобных мест — 735 десятин.

2. Татищева. По генеральному обмежеванию положение свое имеет по реке на 30, а от реки в гору на 12,5 верст. В коей 873 души. Земли удобной — 38 363 дес. Неудобной — 1192 дес.

3. Нижне-Озерная. По генеральному обмежеванию положение свое имеет по реке на 22 версты, а от реки в гору на 26 верст. В коей 1026 душ. Земли удобной — 42 603 дес. Неудобной — 3314 дес.

4. Рассыпная. По генеральному обмежеванию положение свое имеет по реке на 22, а от реки в гору на 27 верст. В коей 373 душ. Земли удобной — 42 603 дес. Неудобной — 2192.

По степи вкруг Чесноковского отряда, что лежит между крепостями Рассыпной и Нижне-Озерной, на Нижне-Яицкой дистанции Оренбургской военной линии, нудно задождило еще со вчерашнего вечера. Обложенная грязными тучами, казалось, тут же, за околицей, смешивающимися с землей, станица обезлюдела. Обитатели ее, кроме наряженных в разъезд, позапирались в домах, с чьих труб ветер рвал дымки. В теплых избах пекли, вязали, пели протяжные песни о милом, ушедшем за Яик Горыныч.

Казаки же чинили хомуты, седла, шили сапоги, полировали оружие, а больше угощались, пользуясь погодкой. Уже не из одной двери ошалело высовывалась взлохмаченная голова остудиться от ударившей бражки. Особенно хмельные, радуясь зарядившему дождю, принимались очумело орать, бессвязно матерясь просто от избытка сил. Единственными свидетелями их буйной энергии были собаки, с поджатыми хвостами отсиживающиеся в будках.

Отставной казак Мокей Поляков еще загодя выставил по двору кадки, корытца — пособирать мягкую дождевую водицу. Кое-где поправил заплоты от ручейков. Нога, сломленная в молодости упавшей лошадью, под старость остро отзывалась на всякую хлябь, и последние дни он, мучаясь ею, почти не слезал с печи. Подолгу лежа без сна, перекладываясь с боку на бок, нащупывая удобство стариковским костям, искал он совета в прожитой жизни, примеряясь к немногому, что еще осталось у него на этой земле. Так проходила ночь.

На днях сговорено было писать прошение, и вчера, вернувшись на двор к обеду, Мокей прошел в дом, прямо к столу. Лишь у крыльца мимоходом сунул руки под рукомойник. Никитка, младший внук, разлил по тарелкам суп, убрал тряпицу, от мух и черствления прикрывавшую шаньгу. Николка расплюхал по глиняным кружкам квас.

— Разваривать надо. Хошь тверди, хоть нет… — ни к кому проворчал Мокей.

Внуки переглянулись, но не отозвались. Старик и не ждал, в доме есть привыкли молча. Отщипнув от хлеба, в сердцах потукав кусок мяса, принялся Мокей хлебать жижу. Кончившиеся зубы уже не брали твердого. Ел он мало, потеряв вкус, и редко дочищал до донышка. Быстро высушив на стол деревянную ложку, отломил шаньги. Запил нехитрую еду квасом. Стряхивая с бороды и рубашки пролитое, пересел на лавку подле окна. Потом лег на нее, подложив под голову вчетверо сложенное одеяло.

За окнами стремительно серело. Ветер то стихал, припадая к земле, то новым порывом безобразничал по щелям избы и строений. Кидая с крыш, закруживал по двору солому. Скоро пролились первые капли дождя. Скашивая глаза на Николку, убирающего стол, на Никитку, заметающего в угол сор, Мокей месил про себя, как быть, осиливал решение. С тех пор как внуки выросли и стали ходить в сиденках [18] Сиде́нок — казак предпризывного возраста, то есть до 18–19 лет. , он редко встречался с ними взглядами. Не любил, терялся, находя пристывшую к зрачкам растерянность перед жизнью. Единственное, что засело в них от отца, его сына. В остальном вышли они, слава богу, в невестку: как смоль жесткие кудри, черны кожей, кареглазы и остры в движениях.

Едва Мокей прикрыл глаза, как почудился ему такой же дождливый вечер и сын Иван, подтолкнувший наперед себя, через порог, босую, ухватившуюся за косу, без сухой нитки, девку. Подрагивающие ресницы роняли дождевые капельки, а они снова накатывали с вороных волос, со лба. В тот пригляд не показалась она Мокею. Не по обычаю взятая, без сговора, без выставленных станице ведер вина, без приданого (что поимеешь с сироты, перебивавшейся с хлеба на квас в услужении у одной татищевской казачки), она долго была бельмом на глазу. Тыкали казаки зажатым угощеньем, и Мокей, славившийся веселым, шебутным нравом, не раз угощавшийся по дворам и под хмельком обещавшийся упить всех в стельку, как подоспеет черед женить сына, вымещал теперь невестке за обманутое ожидание станицы. А ведь вторично в церковь не поведешь, раз уж пугливый сын осмелел до тайного венчания.