Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Поцелуйте.

— Помоги боже…

— Матушкин крестик. Она померла позапрошлу зиму, мне заветила, — увидя, как, поймав на ладонь, беглец бережно приложился к кресту, Устинка просветлела. — Папаня завсегда говорит, что в детстве вам креста забыли дать… от того вы и разбойствуете.

— Не разбойник я…

Теперь Устинке не нужны были объяснения. Спрятав крестик за ворот блузки, она запрыгала к хутору. Беглецу осталась ее улыбка. Как и вчера, она застала отца и брата за беседой. Сидя по лавкам, один подставлял новую подошву на сапоги, а старший нарезал ремни на новые вожжи. Прежде не водилось за Устинкой случаев, когда б бросала она хозяйство, и как ни строг был Петр Ларионович, но сдержался. Суди бог, а не велика еще казачка — шестнадцатый годок.

— Да были мы там, — поглядывая на отряхивающуюся у двери дочь, вел разговор Петр Ларионович. — Это в каком году, не упомнилось, но заносило. Степь! Возле Урала еще кой-какая урема зеленеет, а уж эти-т форпосты и вовсе в даль киргизскую намечают. Окоем там — глаза иступишь. Под ноги глянешь — всякая охота стоять спадет… Ковыль сухой!

— И девок крадут. Больно уж азиатцы до них охочи, вот киргизцы и стараются. А и сама Орда не дура. Давечась мне в станице сказывал знающий… — с расчетом на сестру пошутил Климен.

— Оно так, — заблудившись в своих мыслях, серьезно подтвердил старший Андреев. — Здесь-то хоть, случается, и далековато служим, зато покойно. А на той запыленной линии и бабы станут служаками. И где им, под подолами, что ль, сабли носить?

— Вот и я ему, дружку моему: мол, потащат всех… А он заверяет, будто на наш век хватит. А нет, так сами стащим какую посмуглявее.

— Чего из веселье потянуло? Смотрите! Валяетесь по печкам, а каторжник и слизнет тем временем.

— Пущай сматывается, и-ии… Беда тоже!

— А как донесет кто?

— Ну, батя, мастак вы настроение портить. Что ж, во вмятинки босых ног его внюхиваться? Спрятал кто-то. Верно говорю. Ждать надо, авось зашуршит.

Уже на неделе, когда посланные в поиск казаки, собравшись возвращаться к партии, разошлись по домам проститься, Климен не застал сестры дома. Туда-сюда, спрашивать.

— Кажись, к леску бегла…

Взмыленный, только что пронесшийся от Красноуфимской конь дометал его до края леса вовремя. Еще чуть-чуть, и Устинка зашла б за передние деревья. Пустив коня, Климен завилял вслед брезжущей впереди кофты, а уже собравшись окликнуть, увидел рядом с сестрой высокого мужчину. Крадучись, подобрался ближе. Остолбенело признал в нем сбежавшего из-под конвоя. Братская ревность оставила его за кустами, но, поддаваясь служебной натасканности, он уже собирался захватить при сестре, когда она встала и, не подозревая о брате, прошла в двух шагах от него. Скрутить беглого оказалось легче ожидаемого. Тот и не сопротивлялся. Поэтому Климен и выволок его из леса вслед за сестрой. Увидев впереди брата оступающегося беглеца, Устинка припустилась к хутору. Обернулась…

Закрутив ремнями руки, пленника вскоре усадили на смирную лошадку. Климен, боявшийся, что откроется, кто прятал каторжника, уторопил казаков отъехать.

К вечеру хутор встречал новых гостей. Посреди единственной, короткой и от того казавшейся очень широкой улицы сгрудивались обозные телеги. Подле них, а охотней на траве, сочно поросшей по обочинам колеи и скотопрогонного пути, опускались вялые солдаты. Утирая потные лица, переговаривались. Посматривая по сторонам, приглядывались к хуторянам. Любопытствуя, с чем пожаловали к ним, казаки вставали на отдальке, постепенно затянув прибывших редким обручем. Кое-где у дворов казачки уже торговали служилым молоко, яйца.

Разузнав о старшем на хуторе, Никифор провел подпоручика на двор к Андреевым. Хозяин встречал у калитки.

— Здравствуй, казак! — стягивая перчатки, поздоровался Тамарский.

— Здравия желаем. Добро пожаловать, хлеб-соль… За избу извиняйте, без хозяюшки правлю… — Петр Ларионович одной рукой толкнул свежеструганную, слаженную из пиленных в два дюйма досок дверь, а второй пригласил на двор.

Как водится по русскому обычаю, гостей потчевали, выставляя от всех припасов домашних. Устинка с ног сбилась, бегая с полными корчагами, чашами и кувшинами да бочонками. Коленки поотбивала, лазая в погреба.

— Что ж это, прошения подаете? А то без ваших каракуль государю нечем заняться, — удобно закусывая, по-свойски интересовался подпоручик.

— Ведь обвыкли тут, — понимая, с чем пожаловали к ним, ответствовал казак. — Не видим, ваше благородие, как эти разорительные версты осилить.

— Вам честь оказывают послужить России, где ей ваши пики потребней…

— Оно так, только сомневаются казаки, — хитрил хозяин, пытаясь доведаться намерений военных.

— Черт с вами! — подпоручик махнул рукой. — А наливка твоя хороша. Хороша-аа! Налей-ка, пугливая, еще рюмочку, — обратился он к проскользнувшей в сени Устинке. — А ты, — строго глянув, приказал казаку, сидящему за дальним краем стола, — поди собери мне стариковство.

Уважаемых казаков на хуторе было трое. Кроме самого Петра Андреева, доверием пользовались Фома Акулинин и Филипп Баранников. Знала и слушала их и сама станица Красноуфимская. Сейчас оба они, без приглашения, сошлись к андреевскому дому. Но разговор с подпоручиком получился коротким.

— Большие выгоды дает новым форпостам атаман всех казаков, наш император. Переедете на Илек — не продешевите! — принялся уговаривать офицер, сам сроду не видевший ни реки, ни вообще уральской степи.

— Своими служивыми заселяйте, — буркнул Фома Акулинин.

На это Тамарский плюнул, едва не сорвав каблуки, повернулся и отправился за стол.

Наутро хутор поднял сухой барабанный бой, словно тысяча окрестных дятлов разом решила проверить ловкость клювов. Казаки собирались вяло, за многими посылали. Казачки, облепив заборы, торчали за ними всю предрешенную процедуру зачитывания воинских артикулов, параграфов уставов, повелений. Над маленьким хутором гремели длинные титулы подписавшихся и распорядившихся, «ежели окажут неповиновение…». Всех тех, кому красноуфимцы ответили «нет». На смену прапорщику влез на телегу рыжеусый капрал. Выкрикивая с бумаги фамилии, вызвал до единого мужское служилое и отставное население хутора.

Вдоль улицы накатали бревна. Перед каждым встало солдата по два-три. Подходя к ближнему от себя, казаки протягивали захваченные из дома кнуты. Потом, подложив под грудь загодя снятые рубахи, ложились на бревна. Стерпев вразумляющее число ударов, вставали, хмуро глядя под ноги, шли до телеги, рычали имена. Кинув взгляд на сеченую спину, капрал ставил против очередного крестик. Отпоротые расходились по домам пороть баб. Заборы давно очистились, казачек ровно сдуло — казаки не простили б им своего позора. Лишь мальчишки один за другим бегали расшептать матерям, как испороли тятю.