Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Отдаленно, на Екатеринбургской линии, что пролегла от Осы до Усть-Миясской через Кунгур, Екатеринбург, Долматов, Шадринск, расположилась Красноуфимская станица — старое, богатое, насиженное казаками место. Травы — попробуй закоси, леса только руби и таскай! Жизнь сытая, покойная. Всего по край.

В Красноуфимской станице состоит:

Обер-офицеров

служащих — 3

отставных — 1

всего — 4

По войску чиновников

служащих — 5

отставных — 5

всего — 10

Урядников

служащих — 11

отставных — 5

всего — 16

Писарей

служащих — 4

отставных — 5

всего — 9

Капралов

служащих —

отставных — 3

всего — 3

Казаков

служащих — 387

отставных — 193

всего — 580

Малолетков

служащих —

отставных — 550

всего — 550

Итого :

служащих — 410

отставных — 758

всего — 1168

Домов в Красноуфимской станице офицерских и казачьих — 449 и общественных — 1.

Под ногами, возле околицы, дела плевые — башкирец не чета прежнему, с каждым годом смирнее и тише, вот и забирала служба далеко от домов. Была нужда, отправлялись красноуфимцы в действующие армии, служили на Оренбургской и на Уральской военных линиях, но большей частью сопровождали колодников из Пермской и Вятской областей в Сибирь. А проводив сынов, Красноуфимская опять салила бока.

Еще от первого ветерка, надувшего в уши о переводе, станица, со всеми окружными хуторами, с утра вытаращивалась в красные углы. Тщетно дожидаясь сочувствия от темных, без подновки, ликов, выходила искать утешения в соседях. И бродило по станице недовольство, поддерживаясь по дворам новыми страхами: «На пески нас… На пески!»

«На пес-ски-ии!» — наметало под каждый порог опаску сдвинуться с места. Словно споткнувшись о колоду, забывались казаки посередь дворов. Забывали пятерни в нечесаных затылках, тужась только представить, как свезти с собой нажитое не одной жизнью добро. Вон сколько его поразложено-поразвешано! Продать, так сладиться с кем, а бросить разве можно? Худого решета и то до слез жалко. Подгорала станица на этих думках, угольками подмаргивали хутора, и хоть далеко до красного петуха, а все одно глаза ест. Все одно в головах дымно.

Устинка развела холодные, оглаживающие землю ветки. Цепко обежала взглядом, отыскивая влажную шляпку вылупившегося гриба или прелую листву, взбученную набирающим рост бочковатым тельцем масленка. Проворно перебросав в лукошко лоснящееся семейство, она, обойдя крапиву, отстранила полезшую в глаза еловую ветку и увидела лежащего ничком человека. Вскрикнув, в слепом страхе отшвырнув лукошко, Устинка пятилась, пока не села в жгучую заросль. Постукивая зубами, одинаково боясь отзыва и молчания, позвала:

— Дядя… дяденька?

Треснул сушняком уносящий ноги еж. Хлопнула крыльями спрятавшаяся в листве птица. Устинка послушала, как затих, заблудившись среди дерев, ее голос. Больше ни одного чужого лесу шороха. Стучало сердце. Покусывала крапива. На корточках, не отрывая округлившихся глаз от лежащего в траве, Устинка подобралась ближе. Жмурясь, попробовала его в спину веткой, решилась заглянуть в лицо:

— Дядя, вы живой?

И опять ни стона, ни сапа, ни хоть какого движенья.

— Тут-то пошто лежите? — спрашивала Устиика, тревожась и в собственном голосе ища уверенности.

Сообразив, что перед ней один из тех, кого денно и нощно, босых и худых, гонят не дальней от хутора дорогой, Устинка не испугалась, она жалела каторжников.

Под эту минуту, отняв от земли голову, мутным, бессмысленным взором, каким случается пугать хуторскую детвору Ванюше-дурачку, когда отдыхивается он после выкрутившего его припадка, человек уперся в Устинку. Завалившись на бок, чуть подрагивая пальцами, поманил нагнуться к нему:

— Воды, а, сестрица…

Устинка метнулась к ручью, потом, спохватившись, исчезла в противоположной стороне, откуда скоро появилась, зажимая ладонями кусок коры. Словно в корытце, плескалась в нем вода. Опустившись на колени, Устинка попоила найденного ею человека. Смоченные родниковой водой губы беглеца подрагивали. Когда Устинка снова решилась заглянуть в его глаза, они были ясны. Девушка ждала каких-нибудь слов, но мужчина молчал, уже положившись на нее. Устинка почувствовала это.

— Чейная ты?

— С хутора. За тот край леска податься — напрямки к нашей околице.

— Казачий?

Устинка уловила в дрогнувшем голосе желание ошибиться. Кивнула. Мужчина перестал стучать зубами:

— Беглый я. Поди, приметила? Народ вы зоркий, станишники, — беглый надолго закрыл глаза. Открыв, удивился, что она еще стоит над ним. — Лихоманка заломала, хлеще медведей вашинских… На вкус, видать, пришелся. А хужей — затряхает до беспамятья.

Устинка припоминала, какими снадобьями поднимали у них хворых. Знала она и где травы хранятся, еще матерью собранные.

— Слышь, сестренка, оставь, а? Не выдай…

Закусив губу, Устинка теребила подол сарафана. Потом, забросив за спину косу, решительно шагнула к беглецу.

— Тут место захожее. Я тебя, дядя, запрячу, где трава не перебита.

Как мог, беглый старался облегчить ей труд, но, вытрепанный болезнью и усталостью, то и дело обмякал на ее плече. Хотя Устинка уже похаживала на вечерины с парнями, но ни один из них еще не дышал с ней в одно дыхание. Кося глаз, она удивилась его молодости. Обычно видевшей издали унылые цепочки перезвякивающихся колодников, Устинке казалось, что составлены они сплошь из матерого люда.

Еле-еле дошли до неохватного, начинающего сдавать дуба. Задолго захрустели под ногами старые и новые желуди, а под ветками аж мягко запружинили — так густо устлало ими вокруг. Кабаны ли нарыли, сама собой ли образовалась между могучих корней удобная лежанка, но когда беглец заполз туда, сердце его на миг приобрело покой. Прежде чем уйти в землю, корни сплели корзину, куда Устинка подгребла старых листьев, а просветы заложила ветками. Окончив работу, присела. Беглый грустно улыбнулся ей, прикрыл веки.

— Я скоро… Вечером и приду. Снадобья надо заварить, так не встанете. Я принесу.

Беглец еще раз улыбнулся, теперь уже не раскрывая глаз. В стороне послышалось ауканье подружек. Устинка торопливо вернулась к брошенному лукошку, а едва пособирала разлетевшиеся грибы, окружили ее девушки.

— Устя! Милая наша, тебя словно кто крутил в сарафане?!

— И лицом, гляньте-ка, как играет!

И впрямь, с лица Устинки медленно, пятнами, сходили волнения от нечаянной встречи.

— Споткнулась… а в сгибе стояла, собирала их-то, вот крови и понатекли. Поспешим, однако, домой, мне медвежий зык слышался.

— Дивно! Мы кругом, а ни рыка, ни писка. Может, то лешему ты приглянулась?