Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Сам Никифор, отслужив положенный срок, получив личную свободу, не возвернулся в родную деревеньку, а остался в денщиках. Год назад попал к Тамарскому. Отполированный службой, он давно забыл свое мужицкое прошлое.

Солдатик с трудом удерживался в хвосте колонны. Стараясь облегчить сбитые ноги, он в каждом шаге припадал к земле. Забирая влево, мягко натягивая вожжи, Никифор подогнал сбоку:

— Эдак один плестись останешься.

Солдатик вытаращился. Отплевывая пыль, не упустил оправить за спину съехавшую при такой ходьбе ружейную лямку.

— Право, олух! — продолжая осматривать его, рассудил Фролов.

Растерянно хлопнув ресницами, с тоской поглядывая на уходившую колонну, солдатик перемялся и выжидающе молчал. Никифора позабавила его пугливость. Еще в Красноуфимске, перед выступлением, приметил, как капрал чистерил его за опухшую, в грязных пузырьках, ногу, хотя в конце и позволил идти вне строя. Никифор же был и того хуже — денщик.

— Небось портянки ленился стирать, экий дурень. Навтирал грязи… Это ж не лапти, понимай, — досказал он поласковее.

Солдатик украдкой прикидывал расстояние до уходящей все далее команды. Слизывая губы, весь подался в ту сторону.

— Да не дергайся! Хромой жеребец… Залазь уж, — Никифор, склонившись и ухватя за ствол ружья, затянул солдатика на облучок.

Поехали. Солдатик держался на краешке. Опустив с ноги сапог, потирал голенище, наслаждаясь передышкой. На тряских местах оборачивался, вглядывался в глубь фуры. Офицер болтал сонной головой, пока солнце не нагнало обеденной духоты.

— Никифор… Никифор?! — неожиданно разнеслось за спинами. — Слышь-ка, Никифор… Голова раскалывается…

— Прикажете остановить?

— Да не-е…

— Тогда, мож, распаковать?

— Куда это мы? — офицер попробовал выглянуть за полог.

— Так на хутор дальний. Не то, помню, Чигвинцевых, а то, мож, Криулинских, ваше благородие. Казаков карать. Ай запамятовали? — выкрутив мощный торс, возница всмотрелся в бескровное подобие лица, сострадающе покачал головой. — И бумага при вас имеется…В кармане-то пошарьте.

Тамарский прощупал сквозь сукно камзола свернутый вчетверо пакет, но доставать не стал. Откинувшись назад, громко и фальшиво запел:

Покричав, помурлыкав под нос, посвистев и уж совсем грустно поскользив взглядом по охватившему дорогу лесу, приказал:

— Ищите привал.

Версты через полторы лес оборвался, и на взгорке приютило взгляд крохонькое именьице. Над одной стороной серых бревенчатых изб деревеньки спорило с пологим склоном растянутое одноэтажное здание с узким мезонином. Чуть далее с тракта уводила к нему сосновая аллея. Заручившись кивком подпоручика, поскакал туда прапорщик узнать, примет ли помещик, а главное, не сбились ли с дороги. Взятый из самой Красноуфимской станицы казак сбежал, едва они пошли лесом. Солдаты повеселели, их походный опыт сулил отдых.

И верно, привал затянулся. В первый же вечер Тамарский между бокалами вина и подмаргиванием дочке хозяина проиграл имевшиеся у него деньги, а скоро и в сундучке каптенармуса осталась перезвякиваться медь да книга с красивым подпоручиковским росчерком… И наутро, под присмотром капрала, замахали косы в руках солдатских, отыгрываясь за командира. На барском дворе удержался денщик да несколько больных.

С побудным горном вышел набрать еловых щепок Никифор Фролов. Он так ловко выучился заваривать чай, так тонко намешивал туда лесных ягод и трав, что даже на добром постое держалось на нем утреннее чаепитие. Потягиваясь, зевая и крестя рот, он приметил вчерашнего солдатика.

— Че зазря трешься? Поднеси-ка, браток, полешек.

Солдатик живо сбегал к поленнице, сложил у чурбака, на котором возле людской рубили мелкую живность, пяток крупноколотых поленьев. Никифор попробовал на ноготь взятый в людской топор. Остался доволен. Хватан с замахом — ух…

— Рекруты сказывают: вона ты шибко грамотен… — маясь, подступив сбоку, вопросил солдатик.

— Домой отписать занеможил? — Никифор уже щепал прозрачных чурочек на разжижку.

— Истужился… — солдатик вздохнул, по-деревенски утер рукавом нос и покорно обронил на грудь голову.

Был он нескладен, не прибран, не выучен еще хлебать служилую кашу. Не притершийся пока в солдатский круг, казался, да и был, как всякий из новобранцев, пополнивших полк, одинок. Сколько таких начинало науку на глазах Никифора, ошибешься считать, но лишь в последние годы стал он чувствовать к ним жалость.

— Чего ж, голубь, выправим. Бумажицей с чернилом разживемся и сделаем. Если сладу нету, отмараем письмецо… Только сказать, чрез словцо человека не ступаешь — одна растрава. Да не ж, я с усердием, голубь… Ну, ну, — успокоил заволновавшегося солдата Никифор. — То ж я к разговору… Сам-то, замечаю, не пермских мест?

— Костромской.

— Не доводилось, да-аа… И хорошо тама?

— У-уу… а-ааа… дюже! — солдатик совсем засобирался поведать о родном уголке, готовый заново прожить дошинельную жизнь, но из дверей господского крыла послышался голос, заставивший его запнуться.

— Никифор?! Тебя где носит, старый сапог! С утра прохлаждаешься?! Забыл, что ль, ученья?

— Не дрейфь, — Никифор покровительственно глянул на солдатика, полного столь животного страха, что только не шевелил ушами, вылавливая звуки. — У них то нервами прозывается. Чулая жила по-нашему.

— Никифор! Чешешься? Давай за шампанским. Тебе дадут там, — подпоручик вышел как спал, разве что сапоги натянул. Глаза вяло проглядывали сквозь набухшие мешки. Он был чуть старше вытянувшегося перед ним солдатика, которого обошел, как не к месту вбитый кол.

Пока Фролов стребовал бутылку и установил ее на столике в беседке, солдатик, унырнув на кухню, застыл навытяжку с груздем на вилке и банкой под мышкой. Ополоснув фужер, подпоручик посмотрел на выжидающего солдатика:

— Очумел, служба?

Допив до донышка, немного поскучав, Тамарский ушел досыпать.

— К обеду придешь. Да хорошенько буди… И чтоб самовар кипел, — наказал он через зевок денщику.

Никифор сходил к фуре, принес коробку с чашками. Развернул подгрызанную сахарную голову. Скоро закипел промятый дорогами самовар.

— Подходи, не трусь, — пригласил толкающегося возле беседки солдатика Фролов. — Да как величать тебя, голубь?

— Федей кликали.

— Ну, Федя, съел медведя, подсаживайся.

Оторванный от впитанного с молоком матери уклада тяжелого, зато привычного крестьянского труда, казавшегося на отдалении праздником, впал Федор в такую безысходность, что порой готов скрутить себе руки-ноги и броситься в какую реку. Хлебая сроду не питого чая, он думал-передумывал и не заметил, как проговорился: