Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Как стерпеть-то?

— Стерпится, — подбросив ему собранные на ладонь сахарные крошки, ответил Никифор. Казалось, ему было известно все, о чем думалось солдату.

— Пошто ты не уходишь? Ведь воля вольная на руках? Волюшка!

— Воля, баишь? Наша воля — помереть в поле. Нетуть ее, куда ни подайся. Да ты чайком балуйся, польза в нем великая!

— Я бы в деревеньку вернулся.

— Стригунком-то сладко, а через жизнь протопав… Про отца с матерью прознать бы… Да померли, должно. — Никифор, поболтав в чашке остатки чая, плесканул ими под стол. — Меньший я был и своей охотой пошел…

— Чегоженьки, сами шинелю надели?!

— Выходит, так. — Никифор погладил солдатика по мягкому чупу. — В тот год решил мир черед нашему двору. Так и так, ставьте рекрута, и указали на старшего братана… Все из-за девки… — денщик помолчал. Забросил новую порцию щепок. Разлил по чашкам свежего чая. — Девка не в деревню вышла, заметная, вот и приглянулась барину нашему. Он, понятно, не сжелал иметь братана совместником… Так вот… Ну, а заслыша по себе такое невзгодье, положил братка отмститься. Уж шибко он с прилукой слюбился. Мне-то ту пору одно балагурство, но и то примечаю, родители наши запечалились. Правду, и так сплошь невейкой кормились, а управили б братца в Сибирю, и вовсе по миру иди. Сговорились в ноги нашему… Ну, во. Подступаем на двор, аккурат схожий, только у нашего дом оштукатурен да, помнится, повыше. Пришли. С нами народу увязалось полюбопытствовать. Ждем, как водится, надеемся в терпении. И, как я теперьча догадываюсь, просчитался барин: ему и мышку думалось съесть, и кошку погладить — ан не вышло! Ежель, говорит, найдется охотничек пойти в солдаты, то он позволит брату остаться и даже венчаться дозволит. И тут-то бац — я! Уж больно скучили ушам вздохи их… Посадили нас на подводы и уж с деревни сошли, служилые, собирать нас присланные, песню взгаркнули, а братка с прилукой все идут позадку, слезки трут. Жалко им меня и благодарны по гроб! Крестят на путь-житуху, а мне весело на них поглядывать. Я-то и рад, что вырвался! По секрету, другой раз сомневаюсь: уж не от бари ли я задался, раз так охочны мне места и люди чужие?

— Апосля, потом-то, как склалось?

— Ну, коротенько досказать, в Саратове поставили нас под казенную мерку. Пообвык. Фрунт и ружье не велика азбука — знай зубы сплевывай! Зато и нагляделся, чего в избе да на печи ввек не узрить. В немецком Берлине-городе постаивал. Скажу тебе! Кругом камни, лепота по домам всякая, чудная. Вот только бабы тощи, не в пример, положим, ляшским. Эти навроде наших — превеликие охотницы на солдатские обманки поддаваться!

— Я тоже отпишу моей, напомню…

— Как знаешь, — Никифор поскучнел, засобирал со стола. — А совет примешь — так упусти из памяти и родителей и приваду. Не дотянешься до них. так пошто пустотой сердце беренить.

— А как жить-то тогда?

— Как знаешь.

Ивана Рыбинского хватились на Мертвецовском, недавно прибавившемся к четырем форпостам Новоилецкой линии, далеко за полдень. Не попадался на глаза, но мало ли куда угонят казака! И лишь когда вышечный углядел в лощинке мирно щиплющего травку его коня, кинулись искать и самого казака. Скоро перед урядником сложили одежду Рыбинского.

— Чин чинарем покладено. Покойней и не приберешь. Поверх шапка, а ее уже сабля давит, — удивленно покачивая головой, разъяснял рассыпинский казак Степан Махин, один из посланных и первым приметивший ее в кустах.

— Слышь-ка, Петр Андреевич, мы тут в землянке у него пошурухали — при месте барахло… Принести.

Урядник отмахнулся.

— Чего ж он взял, сукин сын? — выразил любопытство всех Василий Чумаков.

— Ружья нема, калта [6] Калта́ — сумка с патронами. не сыскалась…

— Што тебе смертное уложил, — вновь притягиваясь взглядом к лежащей на траве одежде, размыслил Евстифей Махин, пожилой, сурового вида казак той же Рассыпной крепости.

— Какую сымал, батя, такую и клал. В том ходе все и лежит.

— Кутас [7] Кута́с — шнуры на кивере; суконный верх казачьей шапки, закидывался на правый бок. как гладко выправил! — подступил поближе здоровенный казак Семен Понявкин. — Вот вам, братцы, и нехристь!

Казакам явно приятна была уважительность беглеца к казачьей одежде.

— Это, казаки, он с нами простился! — удивился своей догадке Степан Махин, обводя всех взглядом.

— Сбег, стерва! — ругнулся Чумаков.

— Выходит, так, — согласился урядник Плешков.

Каждый на свой лад судил поступок Рыбинского, казака из новокрещеных киргизцев.

— Погодил б малость. Куда ж по голодной?

— Дурак, да на него плевать! Коня жаль сгубит. Рази щас в степи прокормишь?

— Так он, поди, съест его. Одно слово — нехристь!

— Я б на его месте аккурат под самую сменку улепетнул…

Старшие разом повернулись к сказавшему такое Степану Махину, да так, что он стушевался: а вдруг и вправду подумают, что он в бега собрался? Такое и с природными казаками случалось, говорят.

— Ты еще тот суслик. С печи да в отпуск. Выклянчил! — съязвил на его счет Чумаков.

Вообще кордонную стражу меняли на Новоилецкой военной линии дважды в год: летняя подходила к 15 мая, а зимняя к 15 ноября. В прошлом же менее Эссена любящий симметрию князь Волконский назначал к концу мая и к первому ноября — дабы кони могли доходить из отдаленных кантонов до линии на подножном корму.

— Слушай-ка, Степан, — без всякой злости, широко улыбаясь, поддержал разговор Понявкин, — будешь в крепости — спроси попа: не спьяна ли он его окрещивал? Мож, от того и рука дернула?

— У тебя самого крест не со лба, а с пуза начали, — тоже беззлобно огрызнулся Махин.

Хотел было продолжить, но, натолкнувшись на жест кий взгляд отца, оборвался на полуслове — с Евстифеем Махиным не пошутишь! Не поохальничаешь!

Будто малиновый кутас Непременного полка заправили за кудрявую мерлушку папахи, упал в илекскхю урему багровый солнечный диск, махнув прощальным отсветом по одинокому мару [8] Мар — одинокий бугор, курган. , что выдавился из степи в версте от тускнеющей речной стремнины.

Присев на лысине мара, чуть ниже сигнального столба, истрепав за день языки, Каргины молча дожидались смены, стихнув вослед укрывающейся на ночь природе. Наверняка все они видели выползшее из уремы серое облако, однако еще долго чего-то ждали.

— Кажись, влезли… — когда уже и смотреть на расклубливающуюся пыль, и отглянуть на сторону стало одинаково невмоготу, произнес старший из братьев, приказный [9] Приказный — помощник урядника, звание в казачьих войсках, соответствующее ефрейторскому. Матвей Каргин.

— Може, ну их? — тут же, хоть и без большой надежды, отозвался младший. — Чать, обратно ханские, на мену-промену чихвостят?