Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Однажды, сопровождаемый пожилым драгуном, Григорий вошел к вверенным ему заложникам, пока отдерживаемым в запоре. Загородив проем, солдат принялся сосчитывать сидящих по головам, указуя в каждого пальцем и шевеля губами. Удостоверившись, сгорбился собирать плошки, складывая их одна в одну.

— Во, корсаки! Мыть неча, — показал он очередную Григорию, донышком ловя залетный лучик. — Языком вылизывают, — пояснил он, сам в который раз дивясь.

Присмотревшись, Григорий различил в темноте семерых киргизцев, сидящих на соломе. Последним присел на корточки мальчонка лет в десять. Похлебка подле него застыла грязным жирком.

— Голодует, зараза. Видать, кость выказует, — обернувшись к унтеру с находящей уже злобой, проворчал драгун. — Носи ему, не наносишься.

Засерчав, драгун коротко поддел носком полную миску, окатив киргизенка так, что холодный капустный лист налип тому на смуглую скулу. Мальчонка было вскочил, но резкий оклик кого-то из старших усадил его на место.

Крутившийся возле двери пес положил на порог лохматую морду. Потянул воздух.

— Уберись, вша! — драгун брыкнул сапогом перед носом собаки. Затем, сграбастав миски, вышагал из амбара. Мельтеша хвостом, пес затрусил следом.

Епанешников подступил ближе. Хмуро спросил:

— Почему не ешь?

Киргизенок поднялся. Попытался пристроить руки на груди, но, не доведя, полоснул по бокам. И тут же, собравшись, уцепил ногти в замотанный по талии халата пояс.

— Зачем? — Епанешников поискал ответа в глазах заложника. — Ну же?!

— Ка… рош.

— Что?! Хорошо? — подбросил бровь унтер-офицер.

— Ка… рош.

Догадавшись, что здесь никто не понимает по-русски, Епанешников, уходя, все же пообещал:

— Ежель не затеешь жрать — высекут!

А недели через три заложники повстречались ему, когда вели их на Урал помыться, а пожелают, то и постирать с себя. Равнодушные, они проходили мимо, и только затыкавший цепочку киргизенок заворотил шею.

«Ишь ты», — усмехнулся Епанешников, заметив проступившие на детском лице невыплеснувшиеся силы подрезанного ястреба и то, как ожглось оно стыдом спущенной обиды.

Отвлекшись от дороги, киргизенок сдвинулся с тропы, споткнулся о камень. Из-под халата скользнула сверкнувшая полоска, звякнула на известняке. И хотя разлетевшиеся полы вмиг присевшего киргизенка покрыли его утайку, Епанешников догадался — нож! Когда же екнувший киргизенок начал озираться, Григорий подал вид, будто не смекает случившегося, а занят высматриванием уток на том берегу, в камышиной затоке.

Потом Епанешников не раз чинил над собой спрос: зачем и почему поступил так? Да темно выходило, непонятно ему. Оно сделал, и ладно, только нераспонятый поступок заставлял ходить вокруг да около киргизенка, словно лодка какая — плещется рекой, а все одно не сорваться ей с надежного якоря.

С той поры, пользуясь унтерской властью, вызывал он мальчонку в тень амбара, а заприметив глухое недовольство старших киргизцев, стал уводить к реке. Доставая табаку, отсыпал, бывало, и в маленькую ладошку. Так, покуривая из самодельных трубок, подолгу разглядывали низкий берег, молчали, думая о разном. Но одинаковой грустью окрашивались их глаза. Наскучавшись, принимался Григорий натаскивать киргизенка русским словам. Называл ему то вырванный пучок травы, то показывал заскакивающего в крепость верхового, а то просто тыкал в заползающую на травинку букашку. Впрочем, аманаты, четвертый месяц разменивающие в Рассыпной, достаточно засорили родной язык солдатскими оборотами…

— Слушаете? — сбив воспоминания, влез в ухо голос смотрителя таможенной заставы. — Крайне неприятно, но должно знать… Я вызвал…

— Ясно, не на блины, — буркнул Епанешников. Заморенный чиновник поленился отреагировать на дерзость, спеша поскорее отправить должностные дела и уйти к себе. В тенистом палисаде его ждали чай и карты.

— Этих вот… — он замялся, подыскивая запавшее куда-то, привычное полуслово, полуругань, — да-с… Знаете кого?

Григорий неторопливо оглядел переминающуюся кучку киргизцев. Раскосые глаза холодно отражали его взгляд.

— Созынбай Колдыбаев знаком… и тот, скуластый, — Епанешников выглядел за спинами коротконогого киргизца с бритой, как яйцо, головой.

«Шайтан! Не стареет… — Епанешинков вновь подивился той надувной штуке, какую предлагал ему этот кнргизец. — Хитер! А что? Богатели б доныне… Соль, ее рубить тяжело, возить тяжело, а воровать… И через какую колоду отмахнулся? Азиатцев пожалел? Он своих под обман подставлял, а я какой жалостливый нашелся! — в сердцах Епанешников даже сплюнул под ноги. Поворотясь, снова отыскал выскользающий взгляд черных угольков. — Боится, что выдам. Эх, если выдавать, скольких надо! С себя бы и начать. Иль Байбатыр отмститься удумал, гад?! А и верно… Но да мелковато прикусывает. Разве что клок от полы деранет. Так-то, однако ж не грех подержаться от него, обождать, пока зубы раскрошит».

— Знаете? Хорошо, да-с. И так как же? — повеселев, намекнул чиновник.

— Имеете веру ихнему народу? — сощурился, желая выиграть время, Епанешников.

Губернский секретарь, давно правящий должность смотрителя Таможни, обменялся веселым переглядом со своим штатом. Молоденький веснушчатый писарь услужливо прыснул и сломал перо. Польщенный секретарь округлил как бы от имени всех:

— Когда надо верить — верим!

— Знать, приперло?

— Ну, будет! — чиновник прихлопнул по столу. — Ответствуй официально.

Скосясь на записанный донос, Епанешников утер губы.

— Зачитали бы, право… — лукавил он, понимая, что отвертеться не удастся.

Чиновник моргнул, и писарь, держа листок в двух пальцах, привстав, зачитал:

— «Зовусь Байбатыром Урмановым. От роду имею сорок два года. В октябре месяце, а какого числа не упомню, бывши в здешней крепости у магазейн-вахтера Григорья Епанешникова, куда наехавший Созынбай при мне спрашивал: есть ли серебряные рубли. А спрашиваемый вахтером, на что ему, отвечал: нужно. После они с Колдыбаевым вошли в избу. А того ж месяца, в конце, видел я у Созынбая оправленную серебром уздечку, коей он похвалялся в аулах. К чему и тамгу свою прилагаю…»

— Эдак вот, — чиновник, взяв бумагу, близоруко щурясь, пробежался по скверному почерку переводчика. — Ну-с, видна явная намеренность… Я не могу попустить… Имеете что сказать?

— Прописано… Куда ж! Оно имел я встречу с Созынбаем. Верно, имел. Заходил по старому знакомству… Кунаки с ним. А куначить это как? Откупорили одну, там и его прихват уговорили, а в разговоре Созынбай зажегся порадовать меня баранами, как их аллах велит за добро отплачивать. Мы ж старые знакомцы… Ну, я и говорю, по растроганности, помнится, выложил ему серебряной монетой российского чекана двумя рублями… — Епанешников зацепил скользящим взглядом лицо Созынбая. Киргизец стоял по-прежнему невозмутимо, вроде и не о нем шла речь. — То ж, где указывается, будто к переплавке те рубли прошены, — поклеп! На такое он рубли не просил, а я не давал и не дам. В чем крест ложу и готов хоть перед кем подтвердиться.