Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Тамарский огляделся: поодаль стоящий казак искал сочувствия соседа. Тот хмуро отмахнулся:

— Молчи уж…

— А че он страх нам вешает? Мы ж с куражу палить зачали. Все торон твой, будь ты неладен!

— Че ж лакал? Я не силил.

— …И как Юркин показал, что киргизцы повернули, — продолжал Чурин, — мы и поехали на второй брод, где уже встретили Пятунина. Корнил Василии, подтверди! Апосля, собравшись, поехали все в поиск.

Майор Дударь встал, держась за поясницу, шагнул к краю крыльца.

— Теперь послушайте, как я расскажу, — под его взглядом у атамана неожиданно засвербило в носу. Он отвернулся, чихнул. — По обнаружении следов казаки Пятунин и Башарин возвратились к своим местам, а казаки Дурманов, Зайцев, Чурин и Юркин, переправившись за Урал, делали поиск по лугам до степи. Но не ночью, как все вы тут твердите, а с восходом солнца. Посланный утренним разъездом хорунжий Дюгаев донес мне об замеченных следах, уводящих за реку, на четвертом, оставленном Чуриным с командой, броде. Вот где переметнулась воровская шайка!

Думаю, приговор мой не покажется строгим, если за все сие объявлю: казака Дурманова за пьянство, казака Юркина за то ж, казака Чурина за лень, ослушание и упущение хищников и казака Башарина за ночлег в поле наказать палками, дав первым двум по пятнадцати ударов, а последним по десяти. Перед казаками. Казаку Корнилу Пятунину объявляю от себя, за усердие и расторопность, похвалу с дозволением взять плату с отбитого имущества и лошадей. — Комендант тяжело сошел с крыльца.

Инвалид Филиппыч занес обратно стул. Тамарский увидел, как прямо в толпу развел руками атаман: ничего не поделаешь! В ожидании казаки расположились кто где. Одни уселись на пригорке, покрытом муравчатой травой, здесь же, на краю площади у первого палисадника. Сидели, как вообще сидят казаки войска Оренбургского, подвернув под себя одну ногу, вторую ж согнув в колене. Зачастую так сиживали и в избах, придя в гости. Тогда на согнутое колено натягивали снятую с головы шапку.

Тут же, по-азиатски подогнув обе ноги, сидел и ограбленный Кадайгулов.

— Ах-ха-хах… ах… — складывая руки у подбородка, причитал башкирин. — Красное сукно было, халат шелковый, подушка перьевая, ах-ха-хах… ах, вышитая, в ней три целковых спрятано, узда с серебряными насечками… — пуще вздыхал Кадайгулов.

— Чево скулишь? Все ж вернули! — кивком показал на кучу добра Дурманов.

— Верно, верно, ах-хах… ах, — щупал раны башкирин и снова причитал по-старому. — Шелку два золотника было, кумачу пол-аршина, жены моей, Джамили, головная повязка…

Пожалуй, он еще долго причитал, но слушать стало некому. Казаки задирали рубахи для встречи с палками. На этот раз доставались мази и притирки, топились бани и охали казачки у Дурманова, Чурина, Юркина и Федора Башарина.

а — квартал казенных строений

б — квартал обывательских строений

в — казенный сад и бульвар

г — обывательские огороды

д — церковь ныне существующая

е — место для построения вновь церкви

ж — казарменный замок

з — солдатские казармы

и — провиантские магазейны военного ведомства

к — гауптвахты

л — пороховой склад

м — ретраншамент

н — замок на Гипсовой горе

о — мистерский двор

п — строящийся военный госпиталь

р — солеразработки

Хотя еще до обеда прибегали сказать, что провиантского магазейн-вахтера Григория Епанешникова требуют в Таможню, он и нс думал поспешать. На свой лад окрестив тамошнее начальство, задвинул щеколду, для верности набросил кованый крючок. Глянув в оковп ко, задернул сделанную из бабьей юбки занавеску. Обезопасившись, извлек наспех сунутую под стол, замотанную в тряпицу бутыль — последнее подношение за содействие с риском по должности — и только что одним стаканом распробованную. Не отказывая себе, Епанешников наполнил вторую стопку. Однако, покашливая, смущаясь показаться начальству с запашком, изготовил зажевку — ошелушил с приличный кулак луковицу, порезав на четыре доли, засыпал солью. Отхватил краюху хлеба. А когда сивуха отрыгнулась и улеглась, выставился из магазейна, мимоходом сунув в старый чулок кожицу: будет и пасха! До Таможни предстояло пересечь площадь. Епанешников оправил свою полуформенную одежду, перебрал каблуками…

Отец его, пришедший в край еще с Кирилловым, корявый лицом и костью, долго мыкался, пока сыскалась за него прогулявшаяся стряпуха. По полкам тогда обходились и вовсе без баб, коих и теперь не на каждый штык, и это посчиталось ему удачей. Не первый год принес им Гришу. Когда же случилось ребенку, родные по неизлитой тоске родители посмотрели наконец друг другу в глаза. Они трое знали, как жалели Гришу в солдатском позднем дому…

Жалели… А все одно солдатское дите берет терпенье не поиграть — по жизни носить. К шестнадцатому году, в охапку с другими, бурьяном покрывшими плац, захомутали его в солдаты. Не зря ж полковой хлеб едал да на свет уродился. В 1795 году рядовым вступил Григорий в Кизильский гарнизон. Служил исправно. С мальства пообвыкнув на плацу, через тройку лет нашил унтерские, был переведен в 3-й линейный батальон, с которым перешагал весь край, пока в двенадцатом году не перебрался по удаче в провиантский штат и не засел в Илецкой Защите.

Таможенную, похоже, протопили. Не выручали и двери, растворенные до хруста в петлях: душность, исходящая от овчин и пропахших конскими спинами штанов толпившихся в заставе киргизцев, вынуждала губернского секретаря подносить ко лбу намоченный платок.

Разгибаясь после низкой притолоки, Епанешников увидел Созынбая. Между сгрудившихся единоверцев он воспринимался стоящим сам по себе, отделяясь высвечивающей из него силой батыра. Лицо его, с чертами исконного степняка, было лишено обычной азиатской дикости. Последние месяцы Епанешников частенько вспоминал его. И сейчас, пользуясь подсказкой, память выбрала первую их встречу.

…Вот уже два десятка лет, стаявших будто поленница дров за зиму, с принятия губернии Александром Александровичем Пеутлингом, методы колониальной политики претерпели изменения, и аманаты вновь стали привычны по всей линии. Без стеснения коменданты набивали ими подчиненные крепости, на манер землепашцев, засыпающих в мешки семенное зерно.

Той весной и в Рассыпную, при перекочевке с внутренней стороны, где они отзимовали в окружении табунов, на степную, за Урал, в заложники отобрали несколько киргизцев. Официально сия мера полагалась вынужденной за отгон у крепостных обывателей скота со случившимся при этом убийством казака. Поместили их возле станичной избы, в подгнившем амбаре, оставшемся от двора разоренного в поширевшую площадь. Аманатам не путали рук, на них не клали колодок. Обвешанные крепостной работой, они ждали. А за них ждали спокойствия в их родах. Знатные просиживали дни, скрестя под собой ноги.