Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Чиновник кивнул. Услышать иное он и не ожидал.

— Закон, запрещающий выпуск монеты за границу…

— Законы! Их мудрено сведать. Этот-то первый раз слышу. Вот крест! — Епанешников проворно перекрестился.

— Желал бы верить, — развел руками чиновник, — но как прикажете поступить, когда настрого отзывом в незнании отговариваться не дозволено? — неприметно для Епанешникова ехидничал губернский секретарь.

— Полагаю… — Григорий еще намеревался покрутить, заступаясь за себя, но с улицы стал доноситься перебивающий тишину допроса шум.

— Что там? — поморщился таможенный смотритель. — Ну-ка, сбегайте узнайте.

Но этого не потребовалось. Ширя двери, в Таможню ввалились казаки. Кто-то из служителей попытался помешать, но его задвинули в дальний угол, замяв и замарав сюртучок.

— Сказыват, с каравану сбег, — вроде сахарной головы из-за пазухи, вошедшие вынули и обтерли перед смотрителем крепыша недовершенной восточной наружности. — Мы и порешили сюды отвесть… — рапортовал оказавшийся средь казаков розовощекий приказный. — Никак, ошиблись? — затревожился он, наблюдая, как ежится чиновник.

— Разберемся. Говоришь, с каравана?

— Утрысь еще с горбатыми переплевывался, — задвигав плечами под коротким ватником, приведенный пытался придать себе поприжатую казаками уверенность.

— В таку морду всего и харкать! — завеселился приказный, указуя на довольно-таки неприятное лицо говорящего.

— Цыц! — шугнул его чиновник. — Порядком обскажи. А ты пиши, — повернулся он к писарю. — Да разборчивей, шельма!

— Давно на нашем-то не приходилось речевать… За корявости не взыскуйте. — Крепыш пошмыгал сырым, простуженным носом. Поглядел: далеко стоят ли казаки. — Одним словом, милость ваша зрит перед собою горемыку Сергея, сына Федорова, по прозванию Пятков. От роду имею тридцать один год. Закон исповедаю греко-российский, это, значит, не сумневайтесь за вид мой… На исповеди и у святого причастия, по небытии в Бухаре церквей и священников, давненько не стоял и от того страдаю душой. — Пятков расстегнул ватник, запустил пальцы под запрелый ворот рубахи. — Жительство начально имел в городе Тобольске, тамошнего купца Федора Пяткова родной сын… Напоследок, в 1799 году, оный отец мой переехал для житья в Сибирской линии — Усть-Каменогорскую крепость и записался со всем семейством в мещанское званье по семипалатинскому обществу… Молено ль водички? Жжет чегой-то нутря…

Епанешников, проворно выскочив в прихожку, по край зачерпнул медный ковш, радуясь затемнить себя другим делом. Жадно выпил до капли. Переведя дух, зачерпнул заново:

— Испей, братец, родна-то промоет ихний песок из горла. — Григорий, поддерживая ковш за рукоять, нет-нет и поглядывал на смотрителя.

— Ты там, ступай. Ладно, — бросил ему чиновник. — Сядешь после на хлеб с водой. Гляди, и тебе она спомоществует.

Следом смотритель выгнал, до поры, и киргизцев. Потянулись на воздух казаки. В Таможне стало тихо и скучно. Буднично.

— Продолжай… Как тебя? Пятков? — чиновничья хватка губернского секретаря уже примерялась на рапорт в Оренбург.

— Как на духу… В осеннее время… Как сейчас помню, какая окаянная слякоть развелась… восемьсот тринадцатого года, по случившемуся рекрутскому набору и по дошедшей до семейства нашего очереди, мещанским обществом отдался я в солдаты. В приемном рекрутском присутствии определили в Кизильский гарнизонный батальон, рядовым. Там и находился до пятнадцатого. Будучи угнетаем тягостным служением, не сделав преступления, поверьте, ваша милость, как на духу, учинил побег в степь. А в оной, под видом магометанина, примкнул к едущим в Бухару…

— Как сошел маскарад?

— Чего, ваша милость? Не изволю знать…

— Болван! Как вышло, что не распознали тебя?

— А-аа… Упустил сказать, как еще во времена жизни при отце езжал, и не раз, с товарами купца первой гильдии Попова приказчиком для торга в китайские, бухарские и хивинские владения.

Пятков примолк, не решаясь, как поступить: продолжать ли или поподробнее рассказать, как был в приказчиках.

— Ну, дальше!

— И вот возле того злого скопища, то бишь Бухары ихней, проживал я на свободе более полутора лет, торгуя мелочью. Но, по неимению достойного покровителя, угодил в неволю к Ашур-беку, силой совершившему надо мной богомерзкий обряд обрезания, принуждая стать магометанином, коим в совести своей я никогда не был…

Таможенному чиновнику припомнилось: кажется, у Ашур-бека протомился безвыручно, до самой смерти, брат генерал-майора Бородина, что Войсковой атаман Уральского казачьего войска.

Выбегший закашлялся, хотел было продолжить, но снова поперхнулся от сухости в горле. Наконец справился.

— Подзапамятовалась наша православная… А чтоб заимелась в вас, ваша милость, вера словам моим, не утаю и как оженил меня Ашур-бек на дочери персидского невольника, прижитой с русской. И я с Гульсеной моей заимел сына по имени Худояр. Бог мне простит, что оставил их. Не от злого сердца, а по нетерпению мытарить жизнь единственную среди неверных. Сперва в Оренбурге намеревался сбечь, а тут хлоп, уж и степь стали проезжать, подслушал, будто побаиваются они меня в Россию ввозить. Мол, как ни врос в нас, а сбежит. И порешили отвезти в аул, где у них прикрыватели в степи есть, а забрать на обороте. Ту ж ночь учинил я побег, а там подобрали и приволокли сюда казаки…

— Много ли русских в Бухаре и Хиве? — смотритель задал один из предписанных в таких случаях вопросов.

— Тыщи с две… — Пятков сокрушенно покивал по-азиатски подстриженной годовой. — А наипаче в первой. Ташкент и Кокания, слышал, пленников русских не так осмеливаются покупать. Напротив, бухарцы и хивинцы покупают и томят с необузданным своевольством, подучая и потворствуя ордынцам в хищении русских… Тут, ваша милость, с величайшим для себя страхом, провез и сохранил одно посланьице… — чуть-чуть торопливее, вкрадчивей заговорил Пятков. — Не прикажете ль показать?

Чиновник жестом поторопил.

— Крестился и до крови руку кусал, что довезу и пособлю, — Пятков зубами распорол подкладку шапки, достал затрепанную бумагу. — Отдаю в ваши руки бестрепетно… Не забудется ли это… С страхом вез. Отца повидать… Наказался за дурь свою. Поимеют ли милость? — бестолково, должно и сам перестав слышать себя, а весь переселившись в глаза, боясь пропустить выражение лица начальника, выговаривал он обрывки проносившихся у него в голове мыслей. Видно, много надеж покладено на эти бумаги.

Брезгливо разгладив рукой листы, пробежав адрес, чиновник заторопился по корявым строчкам:

«Просят Ваше Превосходительство находящиеся в азиятщине, в Бухарском плене, все несчастные: Константин Мартынов, Григорий Злобин, Андрей Березкин и Герасимов. Не лишите отеческого милосердия, как находимся в бедности и в великом несчастий без всякого защищения. Заставьте за себя и фамилию Вашу вечно богу молить.