Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— И много поставили? — подпоручик опустился на устроенное сиденье из покрытых лоскутным одеялом веток. Тарасенков остался стоять. Он принес горящую головешку, и Тамарский разжег трубку.

— Считать стыдно… Стожков с сорок справили, а надо б тыщи две — рты зимой забить. Да ие сладиться, где уж;..— узкое, казавшееся еще уже от висящих усов лицо стало растерянным и покорным: не то судьбе, не то мундиру подпоручика.

Выслушивая старшину о случившемся раздоре с казаками, Тамарский все более склонялся к мысли, что казавшееся ему простым поручение обрастает таким числом сложностей и происшествий, что недолго промахнуться. Ему стало скучно своей участи. Как всегда, он мысленно унесся в Петербург. Ему чудились булыжная мостовая и освещенные яркими свечами гостиные, пуховые постели… Не дослушав, он поднялся.

— Завтра, старик. Завтра.

Крепость Татищева имела в себе чуть за восемьсот служащих и отставных казаков с детьми да шесть десятков таковых же солдат. Состояла она из двух разновеликих частей: собственно крепости и казачьей застройки, уже за старым валом.

Миновав ворота, где сонный часовой, едва выправив стойку, снова вернулся к дреме за их спинами, Тамарский и его конвой втянулись в кривую уличку, провожаемые сонным приглядом казака, дежурившего на вышке, поставленной над полосатой будкой у въезда. Один, другой поворот, и мягкая серая пыль вывела на площадь. Недовольные свиньи да стайка гусей не спешили уступить дорогу.

— Их ты, матерь божья! Кажись, ведут сусликов сушеных. Носом чую — они! Помните, что я твердил? Степь не амбар, по кутьям не отсидишься, — по-куриному хлопая себя по бедрам, по широченным шароварам, только выказывающим худобу ног, забегал щуплый казак в высокой мерлушковой шапке. Вся одежда его казалась с чужого плеча, так все было не впору. Оставив товарищей, он подскочил к ехавшему первым Тамарскому.

— Где ж сцапали? — спросил он, словно радуясь собственной удаче.

— У Черной, — ответили сзади конвойные.

— Надо ж кудать упорхнули… Хитрецы! — искренне озадачился казак.

— Здесь ли комендант? — улыбаясь, спросил Тамарский. Казак казался ему смешным и неловким.

— Еще как здеся! — охотно отозвался тот. — Только б вам обождать. Не в духе… Не приведи, как пострадаете безвинно за нас, грехастых, — рассмеялся щуплый казак, радуясь поиграть перед новыми людьми.

Краем к комендантскому дому стояла войсковая изба. Возле нее толпилось с дюжину казаков.

— За вас, байбаки, утруждаются… — подмигнул конвойным разговорчивый татищевец.

— А чего? Давно надо было броды занимать, а и щас не велено. А мы тоже не себе голова… Может, ты, Осип Михайлович, скомандуешь, пока што Дударь с атаманом расчухиваются? — грустно отшучивали казаки.

Бросив поводья услужливо подхватившему их Осипу, Тамарский стал подниматься по ступенькам широкого крыльца. Перед входом подтянул перчатки.

— Пойди доложи, братец, — обратился он к солдату-инвалиду, сидящему на табурете в проходе. — Из Петербурга!

В полутемном коридоре пахло мышами и плесенью. Опрометчиво отослав дневального, Тамарский растерялся, куда тот исчез. Налетев на ведро и выплеснув под ноги зловонные помои, так что дышать стало вовсе нечем, уже подумывал воротиться на крыльцо, когда рядом разнеслось: «Пускай проваливает ко всем чертям!» Почти тут же распахнулась дверь, и из нее вылетел докладывающий коменданту майору Дударю и вызвавший его гнев инвалид.

— Добрый день, ваше высокоблагородие! — не дожидаясь позволения, Тамарский вошел в комнатку и так нагло принялся осматривать все кругом, включая и коменданта, что тот, потерявшись, не нашел лучшего, как пригласить его сесть.

— Чем обязан?

Тамарский, вперехлест устава, выпятил грудь и рапортовал, как это умеют делать гвардейцы на маневрах в Царском Селе и как отродясь не сподабливались тут.

— Честь имею сообщить: мои казаки задержали троих воров-ордынцев. Я подумал сдать их вам, как старшему на Нижне-Яицкой дистанции…

— Это вам… кхе-е, в Петербурге поручили? — комендант удобнее расположился на стуле, опершись о высокую деревянную, с резьбой, спинку. Он все понял.

— Если быть точным, оттуда я как два, нет, чуть более месяца. Ныне содержусь в Илецкой Защите. Но душой…

— Ах, подпоручик, — перебил Дударь, — душой мы все, слава богу, все… А служба, да-с, знаете ли, она будничного места требует. Мне бы под арест вас, за насмехательства… Да ладно — спущу. Сам, бывает, со скуки… Но на нынешнем балу вас опередили, и я уже просмеялся. Да-с, вволю! Послушайте вот:

«…за все сие дело Вам выговор. Рекомендую загладить происшествие сугубою деятельностью и попечением о восстановлении потерянного порядка. В противном случае с неудовольствием должен буду место Ваше отдать другому…»

Хороша цидулька? А мы ее сейчас перехерим. Вот так — крест-накрест, — комендант обмакнул перо и перекрестил бумагу двумя жирными чернильными линиями. — В отставку? С удовольствием! Говорите, подпоручик, Петербург? Столица? А мне, извольте представить, порой кажется, и нет сего славного града, а все так — сон! — Дударь притих, поерзал на стуле, и голос дрогнул: — Ночами именьице свое вижу, под Белгородом оно. Дохода пшик… А так бы к черту сей край! Пусть ищут дурака помоложе! — майор отшвырнул все еще находящийся в руках лист с полученным утром, из канцелярии военного губернатора, репримандом [23] Реприма́нд — выговор, нагоняй (фр.). .— Впрочем, я благодарен вам. Хотя, без сомнения, это не те негодники, из-за коих претерпел я распекание начальства. Однако ж сойдут… Тут, видите ли, подпоручик, — комендант наконец взял себя в руки и успокоился, — поскребли проезжего самарского купца. Бедный, едва успел в наши ворота прошмыгнуть. Первый раз в наших окраинах и не озаботился о бережении. Шнырь перекупный! Раздыхиваясь, у меня спрашивал: надежен ли запор, благодарил слезно, а в Оренбурге донес. И ведь такого наплел, стерва! Будто и казаки на пикеты не выходят, а, дескать, заняты своим хозяйством, коли не пьяны. И я-то ему до Чернореченской конвой дал! — Дударь положил ладони на крышку стола, шумно вобрал в легкие воздух, встал, пристегнул саблю. — Пойдемте, посмотрим ваших.

Дударь, за ним Тамарский и солдат-инвалид Филиппыч вышли на приветливое солнце, делающее веселой и обжитой эту обычную маленькую крепостную площадь.

Пленники, низкорослые, черные с лица, грязные и облохмаченные, примотанные за руки к коновязи, как истые азиатцы, хранили внешнюю невозмутимость и безразличие к окружающему. И только глаза выдавали напуганность.

Дударь остановился за два шага от связанных:

— Попались, собаки!

Шесть пар глаз перестали озираться и остановились на русском начальнике.