Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Як же так?! — Петро затряс натолкнувшегося на него в суматохе.

— Гонют, — безвольно, почти обреченно отозвался тот, перестав спешить. — Знамо, их правда, коли пикой стращают. — Он все стоял, уже никем не сдерживаемый.

Казаки сорвались с места…

— Остановитесь! — зарычал Петро, поднимая косу. — Мы же люди!

— Ховай-йся! Спасайй-йй-ся!! — истошно завопили над ухом.

Последнее, что еще хорошо рассмотрел Петро, было острие пики у своего плеча. Следом пахнуло дыханием пролетающей лошади, и, загораживая все, медленно наплыло лицо казака, сосредоточенное и злое.

Казаки вновь оборотили коней. Толпа стаяла. Каждый, оглядываясь и держась за ушибы, убирался в одиночку. В десять рук запрягались мажары, уносясь абы куда. Казаки наседали на неповоротливых, тыкали им в спины тупыми концами пик, били плашмя саблями, пугали конями.

— О, всевышний творец! — всхлипывали они.

— У, звери! — огрызались по другую сторону поля.

Скоро казаки остались одни. А когда разбегшиеся солевозцы после ошпарившего их страха и первой растерянности кинулись к раненым и побитым, Тарасенков схватил руку Марийки:

— Це не твое дело!

Вскинув голову и отбросив за спину растрепавшуюся косу, Марийка впервые глянула на отца без дочерней покорности. Вырвав руку, забежала за мажару.

— Не пустите… — она задохнулась. В показавшихся из-за набросанного в мажаре лежалого сена руках затемнел серп.

Старшина опешил. Стегнув доверчиво подступившую рыжебокую кобылку, отшвырнул кнут, распахнул ворот рубахи и неожиданно обмяк, вобрал голову в плечи.

Горлицей подскочила к нему Марийка. Обняла, утопила губы в поседелую щетину. Тарас Мартынович снова ухватил ее за запястье. Подержал. Подвел к привязанному на задке мажары сундуку, свободной рукой достал плотно закрытую кожей банку.

— Снеси… Да пожиткуется, не забудь забрать.

Больше не взглянув на дочь, Тарас Мартынович пошел за рыжей кобылкой. Нашел ее, приласкал.

По пояс голый, перевязанный собственной рубашкой, Петро лежал, прислонившись к стволу старой ветлы. Черные волосы отсвечивали запекшимися в крови жгутиками. Почувствовав, что над ним склонились, Петро разлепил глаза с одним желаньем покоя. Узнав Марийку, уже не нашел сил удивиться. Еще видя ее, уже не слышал, как она говорила:

— Це татко дал, целючая мазь… Она залечит, ты тильки сдюж. Стерпи болю, як вытерпела я разлуку… Татко дал… он пожалеет нас, — обрывая ногти, она стягивала закрышку, а едва раскрыв склянку, уткнула лицо в грудь Петра, скрывая слезы. — Пидлюки, ой пидлюки… — слышалось сквозь всхлипы.

Петро обнял шею девушки, но от саданувшего в раненом плече укола тут же отпрянул назад. Марийка забыла плакать. Испугавшись захватившей Петра бледности, принялась разматывать наскоро наложенную повязку, страшась разорванного мяса, вздрагивая при каждом стоне Петра. Смочив водой его губы, успокоив боль, Марийка положила голову хлопца себе на колени. Поглаживая горячий лоб, она запела старую, слышанную от матери песню.

Глухое небо обозначилось первыми звездами. К ним несколько раз подходили проведать. Качали головами и понуро отходили. В одной из проходящих поодаль теней Марийка признала фигуру отца.

День прошел. Над речкой Черной завис туман.

Казак, ехавший рядом с Тамарским, указывая на мерцающие точки, устало заметил:

— Кажись, они.

Подъехав ближе, увидели суматошный привал. Кругом беспорядочно встали мажары, там и сям попыхивали костры, толкались люди и животные.

— Будто детки малые.

— Беспечны, дальше некуда, — качали головами казаки. — Ни тебе караула, ни тебе секрета.

— Видать, даже не спохватились, что окрадены?

— А то! Им потного киргизца под сопатку сунь — поди ж, бровью не поведут.

— Счас спробуем, понюхают! — Горшков дернул веревку, продетую сквозь связанные руки троих пленников.

— Вроде у них, у солевозцев этих, неладно?..

Висевший над станом гам отличался и от лая кумысных сборищ, и от монотонности казачьих кругов, походя на щебет растревоженных птиц.

Наконец вокруг казаков забегали. Брали в руки косы, палки. Еще не окликаемые, но уже в центре внимания, Тамарский и его конвой выехали к кострам, на которых доваривалась похлебка.

— Кто будете? — пробасил один из казаков.

— А сами хто ж таки? — крикнули в ответ.

Выехав вперед, Тамарский выставил на обозрение свой мундир, показывая, с кем они должны разговаривать.

— Я прислан к вам начальством, — громко закричал он, — дабы помочь обустроиться и выбрать место под дома ваши. Как селение назовете?

— Кардаиловцы звались, Кардаиловом и наречем. Коли живы будем…

— Точно! Защиты нам нету. Побили всех. Коней покрали.

— Сторонка! Уу-хх.

Толпа пуще загневалась, и только сообщение, что украденные лошади будут возвращены, внешне умиролюбило крикунов.

Проверя, видны ли эполеты в неверном отсвете костров, Тамарский, подняв руку, призвал к тишине:

— Что толку бузить? Все вы находитесь под покровительством Соляного правления, и оно найдет способы избавить вас от самовольных действий казаков. Эта земля принадлежит Промыслу, и чьи-либо притязания на нее… — Тут Тамарский почувствовал, что увлекся. Брать на себя роль благодетеля, не имея точных директив, как вести себя при открытых неповиновениях казаков, он не желал. Поговорил — и довольно. С другой стороны, учудится зимой падеж по недокорму, тож по голове не погладят. — Старший среди вас есть? Пусть выйдет.

— Тарасенков! Виходь, Тарас Мартынович! Ему верим. Нехай он за всех грызется, — закричали почти все.

Подпоручик оглянулся на казаков, плотной группкой сохранявших прежнюю обособленность. Пожалуй, они чувствовали себя лазутчиками во враждебном лагере. Приказал раздать лошадей и устраиваться на ночлег.

— Раззявы! — презрительно бросал уздечки подходящим хозяевам Горшков.

— Из каких ж будете? — любопытствовал самый пожилой из конвойных, Рожков. — Знать, не барские?

— Оно нет, государственные.

— Эк, на горе вы нам, — не вслушиваясь в ответы, повторял казак.

Тем временем Тамарский, оглядев вышедшего к нему мужика в домотканой рубахе с вышитым воротом, в безрукавке, слез с коня.

— Как вас на Черную занесло? — подпоручик зашагал, твердо ставя сапог с высоким пыльным ботфортом.

— Вишь как, ваша милость, — чумаки мы. Нас длинные версты кормят, а им крепкие ноги подавай… У нас одного трудового, ежели на всех принять, почитай, с девять сот голов наберется. А племенной еще, на обкормку? За зиму прорву съедают, не знаешь, куда деваться от мычанья. А ноне сами видите, ваша милость, время проходит, того и гляди зеленая ссохнется. Боимся, с устройством проваландаешься, упустишь… Солнце тут вредное, не наше.