Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Ты это брось. Бери и мотай. А пикнешь кому — сыщу. Замордую — свой конь не примет. Бери, чертяка, пока не раздумал.

Плешков насильно вложил киргизцу десятирублевик, зажал пальцы. Ухватив за рукав, потянул за собой. Подведя к общей конюшне, бросил у ворот. Кто-то, оказавшийся в это время внутри, получил от него заряд ругани. Наконец урядник вывел под уздцы игреневую кобылу. Завидев киргизца, она протестующе заржала. Тогда урядник, привстав на цыпочки, долгим поцелуем прижался к белому пятну на лошадиной морде.

— На.

Киргизец не ожидал, что лошадь окажется столь молодой и справной. Жадно блеснув раздоволившимся лицом и выхватив поводья, он запрыгнул на спину вздрогнувшей лошади:

— Мало дал, бакаул. Бык о-оо какой.

Под тычками пяток кобыла угналась к выезду с форпоста.

— Матерь божья! — присвистнул на вышке Осип Лазарев, наблюдая, как растягивала повода кобыла, все норовила обернуться, но рука Атабурака оставалась непреклонной. Прощальное ржанье загонялось в храп и глушилось киргизской руганью.

Этим вечером на Мертвецовском форпосте было тихо. Ничем не попрекнул казаков урядник Плешков, но в тусклых красках заката они сами наскребли ему страченные деньги.

— Пригульным показался… — лепетали они, не надеясь оправдаться. — Вот ребята и удумали распустить ремни.

— Тем и порешим. — Плешков полагал дело улаженным.

Пользуясь вечерней прохладой, Петр Андреевич решил съездить посмотреть киргизский покос, который начинал беспокоить своей близостью с местами, отведенными для косьбы казакам.

Завидев урядника, все киргизцы прервали работу.

Были здесь сплошь жатаки [26] Жата́к — бедняк, не уходящий из аула в сезонную кочевку. , не откочевывающие в глубь степей, знающие Плешкова и хорошо известные ему.

— Склеите с казачьими, — Плешков указал на стожки, — беду накличете. Приберут наши.

Детская радость, радость от доброго к себе отношения, всегда трогала Плешкова в характерах жатаков. «Зачем насоздал их бог?» — спрашивало в нем чувство собственного превосходства, своей нужности под солнцем. Грустно ему было смотреть на этих трудящихся людей, которым он желал доброго, по-своему любил и от вида которых у него щемило сердце.

Увещевая косить подалее, Плешков объехал большой круг. «Я не хочу быть ими, даже ханом ихнем, но что, если и они не желают быть мной?» — неожиданно прорезалось в нем догадкой. И это так поразило его, что он потянул поводья.

— Хошь в казаки? — тыкнул он засвербившим вопросом в остановившегося на точку жатака.

— Йок, бакаул.

— Йок?.. — повторил Плешков. — Вишь ты…

В струях перегретого, уходящего ввысь воздуха дремотно подрагивал околоток Изобильного форпоста. Столь желанное за вьюгой тепло успело стать извечным. Высушив вешнюю влагу, жара безжалостно запылила здешнюю скудную лесом и дождями землю. Где-нибудь под Рязанью мужичишка непременно кинет на церкву гривенник за лишний солнечный денек. Для спокойствия завернет еще в чулан, пауков оглядит: ткут ли нить, не убираются ли в угол к дождю? А как нет, так и весел. От пашни к лугу, от луга к пашне — так и не зевнет с Егорья, когда и хворым мужик слезает с печи, по самую заревницу Феклу, что раздувает огни под новыми снопами.

Иное на отломленном от степи куске, подмытом илекской водицей. Глянешь и заскучаешь.

Утренний разъезд возвращался на форпост позднее обычного. Въезжая, казаки опускали пики, сторожась зацепить переброшенную над воротами жердину. На вышке, еще вдали угадав своих, дозорный Лука Ружейников, по-тутошнему выказуя лихость, привалил спиной к перильцам: мол, не стоит утруждать глаз зоркостью и приметливостью, и начхать ему на озорного киргизца, на стрелу его, тишком пущенную. Но, увидя, что разъездные не полагают переброситься новостишкой, не чинясь, зацепил их сам:

— Эй, кто ж такие с вами припожаловали?

— Не про твой роток, Лука. Оно спишь…

— Видать, братцы, его недосып смучил. И где только блукает? Эй, Лукаша?!

— Тебя, Ружейников, не нас разглядывать уставили. Вона, жарь на сторону, — придерживая шибко пошедших коней, шутливо огрызались казаки. Особенно шпарил толстенький низкорослый казак, завертевший под вышкой своего вислозадого, подрезанного на ноги мерина.

Вышечный казак, сбив на затылок шапку, стряхнул с лица выбившуюся из накрышника солому. С ленцой забросил в рот горсть тыквенных семечек.

— Эко брехаст! — удивлялся Ружейников. — Кабы, Трофим, языкаской твоей и лузгу месть. Лучше-ка, брат, загляни к уряднику — пожужжи: так и так, Лукаша отстоялся, нехай навроде тебя подсылает.

Казаки раскатили хохотом по унылому безлюдью. Заулыбались и едущие в мажаре чужаки. В белых, расшитых по вороту и груди рубашках, в теплых овчинных безрукавках, непохожие на привычных насельников окружных мест, они приметно робели промеж казаков, будучи, однако, крупнее и могутнее. У всех троих головы покрывали соломенные шляпы, за подбородок свисали сажные усы.

Последив, как спешивались у землянки разъездные, вылезали из мажары, воловьей телеги, чужаки, как заспанный урядник плескал в лицо из бочки подле входа, Лука остроглазо прощупал наросший тут и там тальник, медленно отек взглядом дальние овражки. Вскоре заявилась ему смена. Трофим взаправду намекнул уряднику, и тот подослал-таки подвернувшегося. О правильной переменке вышечного речи не было. Попросту не стояло за ней нужды. Что там рядиться за лишний часок, коль подчистую оторвались от хозяйства.

— Приметил заехавших с разъездом? — не дожидаясь, пока Лука спустится на землю, завел разговор пришедший казак. — Под бочок к нам.

— Кто ж будут? Да поддержь… Выставился! — соскользнув ногой с перекладины, заругался Ружейников. Лестница под его молодым, но тяжелым телом ходила, что. ветка под вызревшим плодом. — Поддержь, поддержь жердины, Иван… И угораздило кого. Право, жндкастей не нашли. Напоганили, а не сделали… Так кто там, солевозцы, что ль?

— Они, воловьи ездоки, — кивнул Иван Белоглазов. — Чудные, а складают, вовсе уморишься. Дойди «послухай»!

— Че им? — Лука потирал ушибленную йогу.

— Ну ж говорю — подкладываются! Их от общества на покос прислали, а одним завестись страх берет. Ну, тут и начальство, видать, опасается, кабы не покрали их, будто кур. Промеж казаков толкуют, больно народ ихний безалаберный, сам не осторожится. Теперчъ жди, покладут охаживать ихнюю растяпость. Ты-то как?

— Че наперед забегать. Пойду… А ты, Иван, смотри, с опаской лазь. Подбрякли веревки, перевязывать впору.

— Гуля-яй! — закинув голову, казак оглядел вышку, занес сапог на первую ступень. Но неохота остаться одному пересилила, и он окликнул отдаляющегося Луку: — Гля-ка, Ружейников, не пойму: ведрено устоит иль оболочится? Больно уж дурно торчать на жарище. Полагаешь, оттягиват тучки? — казак ткнул пальцем в край неба.