Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Распужаешь… — Лука засмеялся. Белоглазов ему нравился. Но спроси чем — замялся бы. Сроду ходящий в нечиненом, с кое-каким оружием, он не попадал на завистливый прищелк казачьих языков. К нему не приглядывались матери спеющих девок. Но, пожалуй, наивернее могло бы оттолкнуть Луку равнодушие Белоглазова к обгону, к выслуге, ко всему понимаемому казаками под молодечеством. Все так, и, однако, не свидеться с Иваном — вроде чего-то недохватить на вздохе.

Поставленный на вышку пред рассветом, собирался Лука по сменке отдрыхнуть недосланное, но теперь соблазнился завернуть разжиться новостями. Шел, беззаботно проминаясь, еще не прибрав по себе дела на день. Месяцы, положенные отбыть страже на линии, если не скоблиться думами об оставленном на безручье дворе, проживались лениво.

За спиной заслышался простук конских копыт. Ружейников оглянулся, сторонясь наезжающих на него верховых. Первый из троих, подпоручик, придержал возле него коня.

— Скажи, казак, тут они?

— Точно так, — сообразив, о ком спрашивают, ответил Лука. — К уряднику, должно. Вон-ка… — указал на землянку с края пустыша, будущего плаца или станичной площади.

— Чьих вы? — поинтересовались из конвоя подпоручика.

— Сакмарской станицы.

— А мы с Горшковым Оренбургского Тысяцкого полка…

— Погодь, Михаил, — перебил приятеля Горшков. — Слышь, казак, коновал имеется? Захромал мой.

— Сам могу.

— Выручай! Мы с Горшковым такие версты вспылили… Самим впору охрометь.

Тем временем офицер тронул своего рослого, в яблоках, трехлетка. Следом подались казаки конвоя. Отплевывая поднятую ими пыль, пошагал и Ружейников.

У землянки урядника оталкивались охотники до новостишек. Большинство сидело или прилегло на бок. Поодаль договаривались бывший на форпосте за начальника Федор Долгополов и обогнавший Луку подпоручик. За краем занятого казаками круга, подле мажары, ждали солевозцы, Высокий, с крупными, сильными руками, но узкоплечий малоросец ладил к воловьим мордам торбы. Двое других, тесно присевших на пружинящую жердь, неостановимо лопали глазами подходящих к пустырю. По щеке парубка деловито проползала зеленая гусеница. Не замечая, он зашептал соседу на ухо, но тот недовольно отстранился:

— Отчепись! Дай послухать.

Тем временем Долгополов выдвинулся к центру, оглядел сбившихся по кучкам казаков. Неряшливый в положенных на него обязанностях, он напускал суровость при начальстве, подбирал вожжу, так что инспектирующим чинам оставалось довольно подкручивать усы. Зачастую казаки сами подыгрывали его слабости и под чужим глазом тянулись на манер армейских. А за эдакую службу урядник на ежедневке узлов не затягивал, сонливился на прикрик.

— Все стащились? — пройдясь взад-вперед, строго осведомился Долгополов.

— Свободные налицо!

— Могешь, Михалыч. Обрадуй!

Казаки были в духе. Пошли шутливые и даже издевательские выкрики. Казалось, здесь не прочь почесать языки, но урядник успел навести порядок.

— Тихуйте! Угомонитесь, бражники. Я вам! — Долгополов выставил на обозрение мясистый кулак.

— Господа казаки! — затянутой в перчатку рукой офицер отодвинул мешавшего урядника. — Вот в этой бумаге, с воли главного управителя краем генерал-лейтенанта Петра Кирилловича Эссена, начальник Новоилецкой линии есаул Аржанухин определяет солевозцам место под сенокошение по реке Илек…

— У-уу!

— Их те…

— А полоса десятиверстная? С ней-то как?

— Тудыт их… Еще подсобим!

— Ага, подмогнем — покосим сабельками лапти.

— Верно. Народилась нынче, поднялась… Сочна травка.

— Да шут с ними. Пускай! На всех хватит.

— Вот ты и выверни карман!

— Дай чихнуть, так они тут зачихают — отпевать придется!

Казаки шумели. Почти все стояли на ногах. Переходя, кучковались подле беспокойных. Долгополов, дернувшись было прикрикнуть, вспомнив обиду, замялся и лишь погрозил из-за спины подпоручика. Загоревшиеся казаки не обратили на него внимания, а стихли сами собой, интересуясь услышать дальше.

— По присяге вы обязаны несть охрану всей линии… Поручается вам беречь и… — подпоручик торопился, боясь как бы его снова не перебили.

Казаки слушали — словно взбученная первыми каплями дождя и потом терпеливо мокнущая пыль. Вникая в новые обязанности, угрюмо прикидывали, как отразятся они на житье. Души их успокаивало лишь обещание подпоручика, что на Илек солевозцы выходят временно. Тут же подозванным солевозским депутатам офицер настрого приказал иметь ночлеги и станы при самом Изобильном форпосте, в крайнем случае при ночных ведетах, а сами по себе ночлегов отнюдь не иметь. Казакам же, пока не будет выполнено требование Пограничной Комиссии о высылке кочующих по левой стороне реки Илек, настрого объявил следить и вовремя прекращать возможные от киргиздев горести.

— Можа, за каждым впригляд встать? Так их, чать, наехало…

— Пусть махают косами у денных пикетов! — крикнули от казаков.

Еще несколько голосов одобрительно зашумело.

— Там, поди, уж сами закосили. Знаю вас, — пробурчал Долгополов, так-таки и не выбравший, на чью сторону податься. — Не с нашими курьими мозгами в таки дела влезать!

— Верно судит урядник. Дело решенное. Отделите им лагерных строений с должное. На восемь десятков семей, я думаю, потеснитесь? — сказал Тамарский.

Однако и на это казаки возразили:

— Как же? С собой ложить?

— И то сказать, бабы начнут подолами…

— Тесно!

— Радость!

— Фига их пущать? Казаки?! Фига им!

— Хрены какие, на готовку прут.

— Кхе-кхе, — покашлял в кулак урядник. — Дозвольте, господин подпоручик… Это как правы казаки. Нельзя позволить, не вместимся. Понимаю, не зимовать им, а до снежка пусть остроются возле. Удобное место есть.

Зная, как раздражали Струкова затяжки и отброс сил малороссов в побочное от возки соли, Тамарский про себя довольно усмехнулся.

— Хорошо, урядник. Веди, покажи сей чудный уголок. Там и решу окончательно, — сказал подпоручик для блезира строго, дабы сбить с толку болтливые языки, если дойдет до полковника.

Оставленные на себя казаки потихоньку разбрелись. Одни повели поить коней, другие гнутыми, почернелыми иглами штопали, как могли, одежду, чинили упряжь.

Почти к самому расходу вышли к пустышу Ружейников и его новые знакомцы. Удивительно, но Лука чувствовал, будто и с Мишкой Черновым, и со злым, но славным казаком Горшковым он знаком давно и прочно.

— Ну, прощевай! Еще встренемся. — Чернов пожал руку Ружейникова и выдержал ответное пожатие.

— Приведется, как не свидеться…

— По нраву ты мне, Лука, — сощурив свои глубоко посаженные глаза, сказал Горшков, — Дюже во нрав! Это ж без станка и как с конем обошелся! Держи на память, хорошая пороховница, послужит.