Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Выудив из ухи рыбью голову, Созынбай принялся шумно и сосредоточенно ее обсасывать. Никто не заговаривал.

Засыпающему Ружейникову на миг показалось, что и вовсе не киргизцем рассказана эта история, а то ли приснилась ему, то ли на самом деле прошла перед глазами. И не сам ли это хан Едигей присел у костра перекусить?

Силин Ильиных вынес из землянки два нагольных тулупа. Один накинул на плечи Епанешникову, на старый же, в вытершихся лысинах, брошенный прямо на землю, перебрался Ружейников. Сбитый со сна, сунув под голову ладони, Лука засмотрелся на звезды. Где-то под ухом свербел сверчок. Одна за одной пронеслись летучие мыши. Наконец угомонились татары. Потихоньку форпост Изобильный переходил на ночь. Мысли Луки перенеслись на прошедший день. Припомнилась встреченная у солевозцев дивчина.

…Казаки нагнали ее перед станом, и Ружейников, первым поравнявший с ней коня, громко, на общую забаву, пошутил:

— Ой, девка, конь шибко озорной. Посторонись, милая, ненароком стопчет.

— Як це коняко? Пид ним, бачу, жеребчик красный… Отъедь, запылюганил всю!

Казаки закатились смехом. Довольно лыбился и сам Лука.

— Приметил, какова чертовка?! Мой сивый на што перестарок, и то с шага сбился, — наклонясь к Ружейникову, сказал Белоглазов.

— Не вы одни при глазах, — буркнул Лука, недовольный, что, кроме него, разглядели девушку.

Вторично Ружейников натолкнулся на Марийку (имя узнал от подходивших с лугов косарей), объезжая стан в обед. Стоя у длинной мажары, девушка бережно перевязывала плечо высокому хлопцу, ласково, снизу, поглядывая на него. Руки ее, с поддернутыми за локти рукавами бязевой кофты, коричневые от загара, еле сдерживались, как показалось Луке, чтобы не обвиться вокруг коричневой шеи хлопца. Соскользнувшие с пуговиц петельки отпустили уходящий под грудь вырез, и туда, таясь от девушки, заглядывал косарь.

От кольнувшей зависти Лука взыграл коня на дыбки и скакнул подле мажары. Вскрикнув, девушка выронила из рук ленту бязи, которой она обматывала рану. Парубок потянулся к косе.

— Нехай его, Петро. Не задирай. Нахальны они. Этот давечась игрался ко мне… — девушка дышала в самое ухо косаря, удерживала его здоровую руку. Подчинившись, тот хмуро проводил взглядом Ружейникова, пустившего наметом.

Спать Лука уже не мог. Замечтавшись о Марийке, он не сразу сообразил, о чем и давно ли говорит Ильиных.

— …Отбросил я запорку, приоткрыл чуток, но сам, на случай, ногой-то дверь подпер. Всмотрелся — одинешенек и совсем слабый. Вышел… Он и упади к сапогам: «Спаси Христа ради, отец, Ноги солью заедены, не убегнуть мне… Силов никаких. Помереть не дай…» В глаза заглядывает и норовит язвами ко мше. Одежонку рвет, а там ее и нет, лохмотки.

Силин примолк. Слышно переглотнул слюну. Рассказывая, он ни разу не поинтересовался, слушают ли его, будто держал ответ звездам. Да так оно и могло быть.

Костер ослаб и напоминал кучу разодравшихся светлячков. Подставя под жар спину, спал Созынбай. Приподнявшись на локти, Ружейников видел, как низко уронил голову Ильиных. Его удивляло, почему так взволновался Силин. Лично его, Луку, каторжники занимали мало. Бывал он в Защите, разного насматривался, но мало ли что. Ну, сцапал старик одного, ну, вернул на рудник. Какая беда? И он бы в точь поступил. Их, колодников, царь-государь сослал сюда не по-пустому. Лука собрался было рассказать, как и они с командой раз загнали целый гурт убегших с солеразработки и после, на здоровье, отметили дармовым угощеньем удачу. Но снова зазвучал дребезжащий от спазм голос Ильиных.

— Под осень увидал его в цепях. Вели их кудай-то… Глянул он на меня, так, поверите, — душа вон! Медведя руками брал, киргизцев в степи встречал, знал, что делать, а тут ажник нутро перевернулось. Зажил, вроде мертвеца на загривок усадил. Так и подумал: не жилец ты, Силин, коли еще разок его встретишь. Второго такого взгляда не сдюжишь. Сны сниться стали. Я их сроду не видывал, а тут в холодном поту просыпаться стал… И на судном был… Я уж раскладывал выручить его, да где… Все случай. От глаз его и на форпост сбег.

— Возле людей живи — грех узнавай, — проговорил Созынбай.

Возражать ему никто не стал. Не сказав никому ни слова, киргизец растворился в темноте.

— Куда он? — спросил Силин Ильиных.

— Мучается, — вздохнул Епанешников. — Есть что отмаливать.

— Во-во, аллах-то их по тьме только и шастает, — ухмыльнулся Ружейников.

— Расскажи, Григорий, коли знаешь, — попросил Силин, готовый ловить каждое слово.

Епанешников помолчал. Вздохнул. Видно, не просто ему было начать. Желание высказаться разошлось как утренний туман. Епанешников же вспомнил все и все пережил заново.

— Че замолк? Грех-то киргизца в чем? — сурово клонил к своему Ильиных. Он все понял, но рассказ был солью, посыпанной на рану.

— А то, мож, и не его вовсе…

— Вона азиат ваш дрыхнет под дверью, а вы тут гадалки гадаете. Говорю ж, от света ушел, к аллаху! — бросил в разговор Ружейников.

Каждый остался при своих мыслях.

— А по мне, была б речка глубокая, да степушка, да конь, да киргизишка под саблю… — потягиваясь, промурлыкал Лука. И совсем неожиданно запел мощным, густым басом:

Его поддержал Ильиных. Глух был его голос. Слух не схватывал и простенького напева, и все ж без него песни много не хватило бы.

— Вот ты, Силин, Епанешников, почему вы куначите с Созынбаем? — спросил неожиданно возникший перед костром киргизец. — А народы наши, что слепые волчата, грызутся в одной норе? Будет ли конец раздору? Скажи. Сырым-батыр пробовал жить в мире, но сорвалось добро с крючка… Я поверю тебе, Силин, скажи Созынбаю, — киргизец замер, скрестя под собой ноги.

— Наступит другое… Может, не при нас. — Казак задумался и добавил: — Когда сотрется линия.

Утром к ним пришел Белоглазов. Походив возле землянки, черпнул загустелой ухи. Покосился на спящего киргизца. Склонившись, затряс плечо Ружейникова:

— Слышь, Лука, айда, вставай! На маяке дохрапишь.

Аул не часто видит присутствующего от народа киргизского в Пограничной Комиссии. Поэтому, едва Тлявлий Байтеряков миновал первую юрту, его окружила плотная толпа.

— Какие обиды? — взгляд старшины быстро сыскал среди окружавших киргизцев Атабурака Енамаева. — Вот ты, разве у тебя нет обиды на кого по линии? Говори смело. У нас одна вера и один враг.

Выдавленный в круг, Енамаев поклонился старшине, поклонился одноаульцам.

— Скажи, премудрый бий, разве есть право хватать моего быка и давать за него полудохлую кобылу? — с некоторой неуверенностью, опаской спросил киргизец.