Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Переднюю мажару тянули гладкие волы Кравцовых. Громоздкий Тимофей и подсевший к нему Сидор Лисицкий, животами уминая пружинящее сено, срезом каждой травинки сочившее дождями, ночной прохладой — всеми-всеми награждаемыми землею запахами, с ленцой переговаривались.

— Що, Сидор, утрухался зараз?

— И не гутарь, гарно наломался.

— Ничего, зато зимушкой буде чем волов годувать. Еще поклонимся этому месту.

— Ты-то швидко за солью наладишься? Кажут, магазейны пид крышу завалили, а вывезти, окромя нас, некому.

— Разумею, пора, да як на вилы сел — и туда зовет, и тута робить надо.

За ними плелись быки Овчаровых. Пока старший, Василий, уткнув нос в сено, храпел, брат его тискал поехавшую без захворавшего мужа Марфу Никитину. Притворись спящим, наблюдал за ними Павлушка Щебинин.

— Мабуть, Иванко, ты поганенько робив? — смеялась Марфа.

— Чего це так?

— А як же? Браток твой вишь как утрухался, а из тебя настырность прет.

— За мужем живешь, а не сведала… Сила эта от другого корня зацветает.

Наконец поборов сопротивление, Иван обхватил губами ее хихикающий рот.

— Эй, крапивье семя, заснули, чи що?! — закричали сзади.

— Цоб, цоб, цоб-цобе! — спросонья затараторил на сбившихся быков Василий.

— У, пни порохляви, — забурчал на стариков Иван. — И не распекло их!

Марфа, лежа на спине, забавлялась, щекоча былинкой по его щеке. Старший брат косился на них, но молчал. Старики же, среди которых был и отец Овчаровых, покричав порядка ради, вновь предались воспоминаниям, то ругая, то хваля оставшуюся на далекой малороссийской речке Кардаиловке жизнь. Тут же страдала вырядившаяся к лету из подростков внучка Артемия Дудкина, Ульяна. Дуясь на деда, она поглядывала на последнюю воловью мажару, откуда разносился молодой смех. Собрались там Алешка Кравцов, Петро, Тараска Лисицкий. К ним и она звана была, да дед Артемий строго указал место подле себя.

Уже и недалеко были солевозцы от стана, как вдруг подслеповатый Артемий Дудкин ширнул Овчарова:

— Гля-ка, що там?! Да глянь, старый, да це ж ордынцы. Эй! Эй!

А с другого воза молодые глаза Алешки Кравцова разглядели степной пожар.

Впервые совершал Байбатыр воровское нападение на линию. Много песен слышано им о лихих батырах, много похвальбы от самих сабарманов, много зависти проглочено с голодной слюной при виде добычи удачливых. Но манившее издали на поверку оказалось полуденным миражем. С трудом верилось ему, что почтенные жирши [34] Жирши́ — народный певец. складывали величественные песни и об этом.

Гулом возбужденных голосов накатились сабарманы, и Байбатыр зажмурил глаза, чтобы не видеть, как развеялось их единство. Одни кидались на пробующих обороняться солевозцев, другие рыскали за пожитками. Чуть в стороне два юнца тащили упирающуюся девку под телегу. Оглушенный ее криком, Байбатыр долго не мог отвести взгляда от перекошенного страхом и отвращением лица.

— Не зевай, жатак! — камчой подстегивая коня, прокричал ему одноглазый удалец, из самых любимых главарем. Через седло у него уже висел связанный пленник.

Оттого ли, что закон клыков один властен над людьми, от проснувшейся зависти или подчинившись всеобщему азарту, распалившись ли видом уже изрядно пролитой крови, не осознавая, как и что делает, желая лишь самого действия, отдавшись под власть рук, Байбатыр оглушил обухом старика. Начав вязать его, тут же бросил, погнался за пытающимся спрятаться в овраге могучим солевозцем. Настигнув бегущего, между двумя оглядками его, Байбатыр заученным движением табунщика накинул аркан. Удар в голову, лишивший солевозца чувств, позволил скрутить и забросить его за седло.

Благополучно миновав брод, мокрый, по радостный выходил из Илека Бай батыр.

— Жаксы. Большие деньги, — выбивая из пленника наглотанную тем во время переправы воду, приговаривал Байбатыр, уже мечтая, как продаст пленника и введет Тогжан в отау [35] Ота́у — юрта молодоженов. . Пусть порадуется, забудет вольные годы, когда после свадьбы ютились они в шалашах из веток и по чужим людям. И сынишке, Сажиз-баю, купит он сладкострунный кобыз. Пусть выучит радостные песни!

Здесь, за Илеком, ударил в нос родной простор. Легко запрыгнул в седло Байбатыр!

Но не успела еще илекская урема лечь, вытянуться кудрявой змейкой по горизонту, как, выбравшись на очередной холм, Байбатыр распознал погоню. Казаки еще не приметили его. Рассыпавшись, держась на видимости, они охватывали ускользающих воров вслепую. Но обхитрить, увильнуть от рожденных той же степью, зато единых и слаженных казаков было сложно.

На вытянувшемся, словно для байги [36] Байга́ — многоверстная степная скачка. , суходоле роняющий пену конь Байбатыра забил хвостом по пике наседающего сзади казака. Никакая камча не заменит коню свежих ног, и жатак перестал хлестать.

— Бедняга, — поглаживая конскую гриву, прошептал он. — Бедняга, загнали тебя…

Почти тут же Байбатыр услышал, как затрещал его ветхий азям, прорываемый упрямым железом, и почувствовал, будто к вспоротому боку подвесили пудовый камень. Но то был лишь прикидочный наскок, подготавливающий решающий, который проткнет его, как прелый лист.

Оглянувшись, Байбатыр увидел, сколь терпеливо целит казак, подступая с удобной стороны… И ловкий жатак вовремя дернул повод, и обманутое казачье жало перебило хребет подставленного под удар пленника. Ударом локтя Байбатыр сбил слабеющего солевозца под копыта, в пыль.

Глубоко засевшая пика приостановила казака. Байбатыр же, перерезав подпругу, привстал, пропуская скользнувшее за лошадиный круп седло. Почуяв двойное полегчание, конь словно нарастил бабки. Казак отстал.

Но не только быстрые ноги киргизского скакуна заставили Луку Ружейникова повернуть — померещилось, будто проткнутый его пикой не кто иной, как Петро…

К солевозцу Лука подбрел, спешившись саженей за двадцать, закашливаясь от волнения, в надежде найти его мертвым. Останься киргизец единственным свидетелем, в каком форпосте сыщет он правду? Всюду выйдет она за казаком. А христианскую душу Лука отмолит. Оглянувшись на коня, Лука попробовал приподнять солевозца, но, застонав и сморщась, тот далеким, уже чужим голосом остановил:

— Не торкай, чего уж…

Ружейников и сам понимал, что жизнь малоросса оборвется среди этих пыльных ковылей.

— Губить-то тебя мне пошто было?! Да хивинцы крепче смерти б держали… Эх, напасть!

— Бог тебя накажет, Лукашка, — преодолевая вечную немоту, прохрипел Петро. Докончить не дала прошедшая по телу судорога.

А Ружейников долго еще смотрел в стекленеющие глаза, словно пытался пересмотреть.

Потом, найдя брошенный киргизцем топор, вогнал его точно в рану. Челюсть мертвого солевозца отвалило, будто подивился он душе казака. Еще и еще крестясь, Лука попятился… Не заметил он, как и казаки подъехали.