Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Че там, Лука? Хохол, что ль? Эк его, однако… Отошел?

Ружейников, глотая воздух и боясь, что язык ослушается, а голос выдаст, покивал.

— Ладно, душа, поди, уж богом обхаживается, а за ним хохлов подошлем. Ихний, пускай возятся. А нам поскорее надо. Забыл, что ль, как огонь к хлебу пошел? Воротаться надо, подмочь, пока не сожрал все. Ну, че расселся!

Тем временем, будто ловко пущенная сплетня, от травинки к травинке переползал огонь, десятинами пожирая испуганную степь. Взметывали над вспыхивающими гнездами степные птахи, шурша, уползали змеи, оставляли обуглившиеся хвосты быстрые ящерицы. И только люди бежали под пламя.

На форпосте, отмахнувшись от доклада, Долгополов включил вернувшихся из погони казаков в новую команду.

— От Новоилецкого скопище шугнули, — на скаку пояснял урядник. — Коль на нас полезут, чать, словим?

Сакмарцы подчинились хмуро, чувствовал это и обычно толстокожий урядник. Разъезжаясь по маякам, казаки привставали в стременах, пытаясь выглядеть край пожаров, угадать, не на стога ли гонит их ветер. На это сено положена была большая надежда — уже к зиме сакмарцы хотели перегнать на соседний Буранный форпост, облюбованный ими, свой скот.

Один Ружейников безудержно гнал коня. Смахивая головы уходящему под пузо коня татарнику, дико визжал, вращая саблей, и, если б не заспотыкавшийсн конь, отбился бы от команды.

— Гля-ка, Михалыч, никак, с Лукашкой беда сотворилась? — подравнивая к уряднику, обеспокоенно предположил старший из сакмарцев, Парфен Мастрюков.

— И я примечаю, поламывает парю. Ты приглянь за ним, Парфен. Остуди. Чать, загнался. Оно в погоне бывает, озвереешь…

— Пред ним киргизец солевозца забил, должно, с того переживает. Винит себя.

— Стрыган [37] Стрыга́н — полуторагодовалый жеребенок, у которого об эту пору остригают гриву. еще.

— Уж так… Ну, Федор Михалыч, примем мы от вас на тот мырачок.

— Езжайте.

Сразу, как вместе с другими казаками затаился Ружейников во вмятинке удобно поднявшегося над окрестностью мара, заскулило в нем совершенное. Вдруг чудилось, будто Петро лишь притворился и теперь ползет по степи, а сбоку торчит и колышется топор. И клянет Петро имя его…

Опрокинувшись на спину, Ружейников уставился на звезды. Такие же блещут и над родной Сакмарской станицей, многих Лука еще мальцом приметил на небе.

«А у них, чать, и россыпки иные. Поди, смурнее, иначе под наши на что ехать, — думал он о солевозцах. — Лезут промеж нас с ордынцами…»

Ружейникову представилось, что все беды на линии начались лишь с приездом малороссов. Разворочавшись, он толкнулся о рядом лежащего Мастрюкова.

— Спишь, Парфен Егорыч?

— Какой… Теперьча и дрыхну разве на зорьке. За жизнь-то всякого набирается, вот и считаешься…

— С кем считаешься?

— С кем… Есть такая дрючка под рубахой… А, гляжу, и тебя заточило?

— Говорят, ты в молодости пошаливал? — клонил на свое Лука.

— Никак, о Пугаче пытаешь? — Мастрюков покосился на одностаничника, но в темноте по своей близорукости ничего не разобрал. Он тоже всмотрелся в небо. — Расскажу, коль хочешь. Все одно валандаться… Углядел я в одной крепостишке офицерово чадо и весь подался на нее. Сдуру, как сук-то не по топору выходил. Уж и по зубам получал, и порот бывал, чтоб, значит, не заглядывался, а тут объявись в нашей степи царь, Петр Третий. Я-то, Лукаша, о ту пору кисло-зеленый был, страстью жил, хуже слепого. Словом, осиротелую ее силком на коня — ив степь. Там у меня одежа припасена. Обрядил казачкой, нахлестал по щекам и возил ее за собой как жену… Кругом гул, будто Сакмара на крещенские тронулась, а мы вроде слепых: мне счастье глаза застит, ей — горе.

— Выходит, папашу ее, офицера, сам загубил?

— Родителей обоих… Она того не видала. Нас в горницу целый гурт влетел, да каждый с карманом… Меня-то она за избавителя опосля почитала. Вот где грех! А офицеровой кровью все одно Емельян Иваныч ковыли красил. Такой уж был царь.

— Кабы и нам такого. Славно!

— Не знай… Мож, и вправду то царь был… Однако ж после посылался я в столицы, видал издаля императоров и скажу: не больно-то они с Емельяном Ивановичем схожи. И по мундирам разное выходит. Ну, да корень в ином. Мож, говорю, и царь, и ради наших животов утруждался, а только обманулся гдей-то…

— Тоже сболтнешь! Чать, не один в войске порот, и от других слыхивал…

— Шут его знает, могет, против воли творилось, только затоптали при нем порядок. На ложку справедливости было, но и с ним корчаги не натопилось. А сколько народу в тьму поганую сволочено, в Хиву злючую… Особливо наши, яицкие. Они, братья казаки, линию настежь расхлебянили — заходи, грабь сколь душе черной в радость. Тьфу!

— Твою красу, что ль, скрали? — от догадки Лука привстал. По-новому открывался ему Мастрюков, с его будто смытой дождем бородой, в которой едва угадывался прежний вороной отлив, с его, до насмешки, послушностью, в которой теперь виделся взгляд на жизнь.

— До сих пор в ушах зов ее. Они рот ей жмут, а она подсунется и опять просит стрелять. — Мастрюков вхолостую прошамкал губами, голос оставил его. У Ружейникова навернулся комок в горле. — Вскинул я ружье, а руки дрожат, и курок что сучок. Так и не сдвинул… А тут и на меня навалились. Да меня-то отбили, повезло-оо…

— Выходит, жалеешь, что не стрельнул ее?

— Неволя-то хуже могилы… Скоро уж под крест лезть, а так и не спознал, где бог меня обвел. Сам-то о чем пытаешь?

Ружейников промолчал. Сперва робко, потом увереннее примерялся он к роли спасителя Петра от мытарств плена. Совсем по-другому представился ему и давешний разговор у землянки Силина Ильиных.

…Тогда, похваливая уху, Епанешников подсел близко к нему и предложил помочь им выручить с Соляного рудника одного каторжного.

— Чать того, уж разок бегавшего? Так, поди, сам выручится. Опытный! — артачился Ружейников, понимая, что без его казачьей силушки им не осуществить замысел.

— Брось кобениться. Не разумеешь — значит, легко живешь. И живи. Только поверь старому солдату, которого не раз тюкало в темя, нужное дело удумал Силин. Отказываться — большую неправду на себя навлекать. Созынбай на что нехристь, а обещался в степи укрыть. Я кой с кем на Промысле свижусь. Не трусь, Лука.

— Эко, за такие речи я и в морду могу.

Тем и кончилось. Почувствовав, что ошибся, или отступив на время, Епанешников как ни в чем не бывало вернулся к ухе. Забыл тогда и Ружейников. А теперь, оказывается, он просто ушел с поверхности очиститься и выбежать наружу прозрачным родничком.

— …И положил я себе охранять линию до конца живота своего. Грехи надо тутысь, на земле, искупать. Там, — Мастрюков упер палец в мягкий суглинок, — уже ни к чему.