Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— В юрте прохлада, бакаул, — старшина, как положено обычаем, сам приподнял войлок, завешивающий вход, распахнул дверки и, чуть подавшись вперед, пригнув спину в поклоне, остался ждать. Это обычай киргизцев. Уходя же, гость сам прикроет за собой дверь. Старшина был по-прежнему приветлив, лишь седые волосы его бороды помялись в кулаке, захватанные нервничающей рукой.

Бросив взгляд на присевшую в пыль старуху, затянувшую на лицо подол юбки, погрозив уже забывающим о нем казакам, урядник Плешков зашагнул в сумрак юрты, освещенной косым лучом, бившим сквозь круглое отверстие вверху, — тундык был полностью отброшен. У задней стенки, чуть задев солнечный столб платьем, скользнула женщина.

— Саламатсын ба? — поздоровался Плешков.

— Это Улжан, моя новая жена. Видно, скоро сложит надо мной каменную грядку. Теперь молю, чтоб подрастала скорей… Сорву поцелуй, а там пусть, — довольно объяснил старшина, с удовольствием заметивший, что урядник оценил свежесть приобретенной девочки.

— Девочка совсем, — Плешков не хотел этого говорить, и слово вырвалось против желания, когда засмотрелся он в глаза непуганому зверьку.

— Не то беда, что она мала, — я больно стар. Уж, видно, последняя.

Встретившись с мигнувшими, как дно колодца, глазами девочки, Плешков отвернулся, дав слово больше не поворачиваться в ее сторону.

«Поди, то ж чувствует, а то как жалючи зыркает, — подумал Плешков и не удержался, закрутил ус. — Видать, купил дите у нуждой задавленных. Обычное дело у них».

— Улжан, красавица, угости гостя, — мягко попросил старшина.

Плешков давно знал аксакала и впервые слышал такую ласковость в голосе в обращении к женам. Сейчас он даже трех других своих жен отправил жить в другую кибитку. Они приходили убраться, приносили кумыс, варили обед и шипели на девчонку.

Садясь на ковер, аксакал пригласил сделать то же самое и урядника.

— Теперь в степи мало значит седая борода. Редки в степи аулы, где, как в моем, уважают мудрую старость. Всюду правят шелковые халаты, бессильные сосчитать своих овец.

— Аксакал, твоя мудрость всегда отзывалась во мне уважением. За ней и приехал.

Старшина покивал. Плешков отпил кумыса.

— Худые люди сделали черное дело. Тебе известна моя дружба к вашему народу. Я всегда, как мог, защищал его, но свой народ я люблю горячей, и глаза мои плачут, когда вижу беззаконие.

В аулах Плешков становился почти природным киргиз-кайсаком. Он уважал чужие обычаи и следовал им не из хитрости, а от чуткости. За это и еще за справедливость киргизцы всех прикочевывающих к Илеку аулов любили урядника.

— Твой язык сушит радость от встречи с тобой, как зной сушит Ильмень. Те, о ком говоришь ты, сейчас в ауле. Двое из них. Открываю тебе как другу. Тебе известно, что я послушен хану Ширгазы, но в уши народа проникли вредные слова Юламана. Я не в силах приказать выдать тебе воров. Давай сделаем так: я скажу, что уговорил тебя, и народ даст тебе две кобылы и несколько баранов казакам. Казаков мы угостим, а кобыл приведут тебе на двор в удобное время, когда не ляжет подозрение. На слово аксакала можешь положиться. Пойми, бакаул, времена такие, и но могу пойти против аула, а он вслушивается в призывы Юламана. Сам хан Ширгазы его боится.

Большинство аулов, кочующих но Илеку, Хобдо и Утве, перестали слушаться Ширгазы Айчувакова, хана Меньшей Орды. Посланные им бии и султаны с распоряжениями о возвращении прнлинейным жителям угнанного скота и захваченных в плен людей, возвращались осмеянными народом, требовавшим возврата зимовых мест при Илеке.

— Мы давно знаем тебя, бакаул. Твой карман пуст нашим добром…

Плешков усмехнулся, но в душе потеплело.

— Выпей кумыса, запей дурной след. Шаловливая кобыла завелась в табуне, но ей не повернуть весь табун.

— Пастух чтобы прощать. Верните пленников, а воров оставь себе, ладно. Поступай с ними как знаешь.

— Они получат свое. Пусть Яик спрячет от меня свои броды, пусть никогда не подпустит к своим лугам наши табуны, если я обману тебя, бакаул. Пойдем же, скажем радостную весть народу! — аксакал не по годам проворно поднялся. Урядник допил кумыс, вытер губы.

— Сладок, больно сладок кумыс.

Удача обзаведшегося тазом товарища разогнала казаков по аулу. Но то ли все успели попрятаться, а врываться в юрты, зная Плешкова, они не решались, то ли действительно аул, лишенный богатых приилекских пастбищ, обнищал. Съехавшись, они не скрывали досады.

— При Григорье Семеныче, бывало, наедешь на аул — пух летит!

— Барантали, только лопатки ходили.

— Щипали перья!

— Князь понимал казачью душу!

— При чем тут душа? Она у нас смирная. На печи бы лежала, коли б не ордынцы.

— За всех не суди.

— А я вот что скажу. Нынешний-то, Эссен, иль как его, помяните мое слово, откроет глаза, увидит, откуда дерзость исходит.

— Ежель нас ранее не изведет…

— Не засушит в сухостой!

— Эт верно… Могет и так.

Как это часто случается, воспоминания о былых, часто услышанных от дедов, удальствах застлали нынешнюю тухлость.

Меж тем, притащив бурдюки с кумысом, сыновья старшины принялись обносить казаков, выхваливая их (казаки кто разумел льстивые слова, а кто догадывался по интонации), киргизцы открыто соблазняли баранами, а если уедут, обещали дать к ним и двух кобыл, которых тут же отловили из крошечного табунчика и держали на краю аула.

Почмокивая от вяжущего рот напитка, казаки переглядывались, примеряясь друг к другу. Считая за лучшее взять откуп, они ждали, кто выскажется первым.

— С худой овцы хоть шерсти клок… — глядя в сторону, произнес Яковлев.

— Ухарь выискался. Готов за облезлую кобылу продать христианскую душу на муки, — возразил Антип Бурков. Он принял как раз пиалу, но пить годил. Повертев, выплеснул кумыс под ноги коню.

— Да и Плешков не дозволит. И так нынче поспускал довольно, — согласились некоторые.

— А че он ломит себя? Сами порешим, а там как выйдет. Тоже взял обычай указывать!

— Дурьи головы. Хваталки-то пораскрывали, и покоя вам от них нету. Ты, Харитон, ухватил таз и засядь в угол, не бучь других. Чать, за пленников, коль вернем их, и поболе взять можно, — вышел в обход Бурков.

— Сыщи их еще. Тут-то, поди, и нет. А до Хивы за ними не поскачешь, — не сдавался Яковлев.

Из юрты вышли урядник и старшина. Едва аксакал объяснил одноаульцам, что стоит только отдать пленников, и их провинившихся родственников оставят в ауле и даже не возьмут с собой ни кобыл, ни овец, киргизцы зашумели. Лица расцветились улыбками, кругом задвигались, детвора запрыгала, зашмыгала чуть ли не под брюхами казачьих коней.

— Ура Плешкову!

— Пусть под копытами твоего коня всегда будет сочная трава!

— Живи до ста!