Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

2-е Урядника Плешкова за сделанные командой его шалости и им самим беспорядки и отлучки, несмотря что обиженные удовлетворены, посадить на гауптвахту и выдержать один месяц на хлебе и воде и штраф сей записать в формуляр.

3-е. Все три форпоста, к Илецкой Защите прилегающие и находящиеся при реке Илек, равно и резервные команды, принять в Ваше ведение, с тем, однако ж, чтобы Вы по управлению оными состояли в полной зависимости Командира летней кордонной стражи…»

Пожар, случившийся в Рассыпной крепости, был нагадан. Еще с благовещенья Авдотья, горбатая старуха, каркала дурную примету. Ее обходили за версту, только куда глаза денешь? Всякий сам видел, что уже в июле из рассохлой земли заторчали желтушечные пучки, а из-за степи напирал и напирал зацелованный пустыней ветер.

Со светом станица пустела. В нарушение правил до возвращения утренних разъездов укатывали по луговым дачам телеги с косарями. Чесать бороды недосужно — знай маши да пот утирай. Из сгребавших валки баб кто вздохнет, кто через вздох посетует о позапрошлогоднем сене, когда с одного навильника укладывалось вполовину нынешних стогов. Спешили казаки, спешили гарнизонные солдаты, но никто из пережидающих послеобеденную знойницу не ведал, что другая беда окажется проворней и без хозяев расхозяйничается в станице.

А сначала полыхнуло у сараюшек казачьей вдовы Василисы Лебедкиной, где сграничивались они с сенником шабра [39] Шабёр — сосед ( прим. книгодела ). ее, сотника Егора Свиридова.

С утра Свиридов тоже собирался в луга, да заглянул на кузницу подладить Гнедому подкову, а там угораздило его задрать Семку Понявкина тягаться на железках. Одна из них, забористо схваченная, так отказала в поясницу, что пришлось сотнику возвращаться домой на Семкиных плечах.

Положили его хворать на сундук. Жена Пелагея поднесла квасу. Спив до капли, Свиридов услал ее за новым ковшом и, когда та замешкалась в чулане, дернулся с досады и замер, будто Семкиными клещами схваченный за поясницу. Тут-то он и разобрал тревогу, подпускаемую Гнедым в ржанье.

— Не инако, беда! — позабыв о саднящей спине, сотник заторопился на двор, косо всунувшись в стоящие у порога чувяки.

Огонь съел уже крышу ближнего сарая, лизнул бок привезенного на первый случаи сена. Сдернув с веревки сушившуюся на зиму стеганку, сотник кинулся никчемно хлестать во все стороны, но подхватываемые ветром клочки сена пролетали меж ног, сквозь растопыренные руки. Матерясь, он швырнул на землю прожженную одежку.

— Куды, дура! — закричал выбегшей из дверей Пелагее. — Сгребай в хате! Да не стой ты, раскати тебя гром! — Но та еще долго пялилась на взявшиеся огнем клочья сена, которые, будто осы, облепляли избу.

Прогнав жену, Свиридов припустился к конюшне, где, чуя дым, шарахались кобылы — завидка атамана, такого же, как и сотник, лошадника.

А за забором метался дурной голос Василисы. Ее-то крик, опередивший трезвон церковного колокола, и пустил по станице первый полох. На дым от ее же избы опоздало скакали с лугов казаки.

Второй год кряду выгорала Рассыпная. Неподдавшееся в прошлом, 1819-м, зализывалось до черной земли нынешним. На половину казачьих домов не приходило в голову и воду таскать — так жадно подметал их огонь. Кто был, выхватывали добро, гнали со дворов скотину. По улице сшибались не пущенные в табуны кони.

В пыльных шароварах с красным лампасом расхаживал станичный атаман Иван Лазарев.

— Не унывать! Атаман с вами! Не брошу! — басил он, выкашливая едкий дым.

Стеречь окривевший саманный домишко, занятый им еще до получения атаманской печати, Лазарев оставил домочадцев. Сам же, навесив саблю, пошел на высокое место смотреть пожар.

К поздним летним сумеркам стихнувший ветер поделил жителей станицы на тех, до чьих домов огонь не успел дометнуться, и тех, кто, прячась по гарям, надеялся притерпеться, свыкнуться, найти силы поднимать все заново.

Сидя на опрокинутой колоде, припустив веки на усталые глаза, Василиса остывала в забытьи. Трехлетний Фомка, говорун и вопросник, протаращившись на бестолковку пожара, подсел под локоть. Старшие, близнецы Осип и Павел, притихшие, бродили по двору, выискивая заторканное пожаром. Кружила возле матери семилетняя Маланья, что родилась, когда саблю ее отца, замотанную в тряпку, подвезли сиротой к станице.

На заднем дворе дымила кладка свежего кизяка, сыро чадили разложенные на сушку резаные кирпичики, еще хорошенько не взявшиеся, не облегченные солнцем.

— Оська! Подите сыщите Чернуху. Кабы не заблукала куда, — стряхнувшись, наказала Василиса.

По улице торопились со своими бедами, со своими узлами, гнали своих лошадей, коров станичные жители. Будет ли кому до нее, до ее детишек?.. Василиса еще не решила, к кому пойти, но что помощь надо искать, понимала до кровки на губе.

У забора, поваленного ошалевшим бугаем, приостановилась бабка Авдотья. Опираясь на клюку, она расхаживала за атаманом и, даже сбитая обезумевшей, с подпаленным боком свиньей, не унялась и продолжала ей одной нужный обход.

— Упреждала! На благовещенье вёдро — жди пожару, — потряхивая палкой, торжествовала старуха. — Привел, оправдал… — Она пыталась взглянуть на небо, но только закатывала глаза.

— Тьфу, ведьма! — отворотилась Василиса. — Без тебя тяжесть.

Василиса отошла в глубь двора, взъерошила волосы косолапо шагнувшему к ней Фомке. Беспризорные слезы удерживали от бессильного крика. Может, так чувствует себя суслик у развороченной лисой норы.

Толкая ладошками в расползающиеся от тяжелого дыхания бока, старшие вгоняли во двор отысканную корову. Чернуха, круто занося рогатую морду, не признавала тропки к родной клети. Давно не доенная, она требовательно мычала, но на разнесенное огнем подворье вошла лишь под руками Василисы.

Протерев подолом не враз сысканное ведро, Василиса села доить. Постепенно успокаивалась корова, занятая привычным делом, успокаивалась и Василиса. Случайно или почувствовала что — обернулась…

— Вася?!

Чернуха недовольно дернула ногой, переступила, качнув ведерко. Запрокинув морду, длинно промычала, пока Василиса на ощупь ловила еще тугие соски.

— Куды ж на людях… — Одернув на заголившемся колене юбку, она стрельнула глазами вдоль улицы, потом на детей. Поправила платок.

— Не до нас им, — казак, подпиравший тыновый кол, уверенно тронул к Василисе. Кол заиграл за его спиной.

— Вот, Вася, вишь…

— А мы отбились. Пронесло… Оно как теперь будешь?

— Не бойсь, в твою хату не постучу! — что-то в голосе казака разозлило Василису, или просто устала она сдерживаться. Хотя тут же согрела ладошкой его пясть, прогладила, лаская каждый палец. — Я, Васюта, чисто умом тронулась.