Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

Скоро перестало быть секретом, что, сплошь староверы, донцы попросились в Рассыпную, дабы жить поближе к уральцам — плотной староверческой массе. Держались они замкнуто, сами на разговоры не лезли, а, спрашиваемые кем, отвечали неохотно и скупо. Лишь молодежь, по нехватке своих, засматривалась на рассыпинских девок и, может, не прочь была погулять, но, удерживаемая старшими, вела жизнь постную.

Однако и между староверами нелюдимость, тяжелость характера Евтифея Махина выбугривалась болотной кочкой. Рассыпинские казаки попервой приписывали зазоборность Махина переверту его судьбы: шутка ли, есаул имел, а опростали до полного помыкательства, но, подрасспросив, узнали, что угрюмым Евтифей родился. В Рассыпной прозвали его Бирюком.

— Староверы — сровни пни, — рассуждали рассыпинцы, — им бы зарыться поглубже, вцепиться там, а какие ветры наверху, то им до чужого.

— Своим умом, руками живи, а по шабрам ходить — чужую песню горланить, — любил поговаривать Евтифей Махин.

Сам он за помощью полшага не шагнет, но и от себя, обратись, оборотит. В складчину и пить не желал. Словно коренной, что на стромбованном полозьями зимнике, тяня оглобли, не только прет добрую половину воза, но и, выправляя. копыта на середину, дает выносным равно напрягать постромки и не забуравливаться с наста в целину, Евтифей Махин во многом определял умонастрой донцов. На Дону бывший есаул часто вступался за казаков перед начальством, если видел их правоту. Иначе, без долгого бумажного разбирательства, чинил правеж мослатый его кулак. Но, сосланный на Урал, лишенный чина, Евтифей Махин замкнулся, в общие дела не лез, боясь в запале махнуть пустой, безвластной рукой. Однако только на чужбине казаки доглядели в нем цельность характера. Оказался Махин что вбитый в осеннюю слякоть кол — пришел добрый морозец, и пробуй — до звона тверд! О такого опереться впору, а занесенные далеко от родных мест, одинокие в вере, сосланные казаки искали, за кем пойти. Не ахти как привечал Махин потянувшихся к нему (староверы-то народ по большей части сотовый, комок колючек и друг дружку не подпустят), но казаки улавливали его настрой, подбирали и окатывали оброненное им слово. Никто как Махин надоумил подать прошение о переводе в Рассыпную крепость — крайнюю к Уральскому войску и близкую к Иргизу, к тамошнему староверческому монастырю.

Еще начальство Верхнеозерной крепости смекнуло иметь Евтифея Махина за собой. Первым из сосланных получил он чин. Конечно, после есаула нашивки урядника выглядели издевкой, но хватило ума понять, что судьба сломалась, а жить надо.

А в крепости Рассыпной нашедшие силы уснуть поутру предпочли б не просыпаться. Другие же, за первыми лучами обходя дворы, мазались в саже, хрустели головешками, давя их, будто змеиные головы.

Еще на рассвете проскакал станицей верховой, сзывая на площадь. И, выстудившиеся на баб, на шмыгающих под ногами ребятишек, казаки потянулись к комендантскому дому.

Проночевав на узлах, Василиса решилась искать свекра. Уступая дорогу отворачивающимся от нее станичникам, она побрела на площадь.

— С ейнова угла порхнуло…

— Дожили, за одну блудню все по миру пойдем, — судили вышедшие проводить мужей да так и сбившиеся по соседкам казачки.

Слова хуже крапивы, но горше проходилось ей мимо одиноко стоящих, какие и худого слова не нашли, а лишь провожали ее обесцвеченными, выплаканными глазами.

На площади было удивительно тихо. Казаки стояли, словно вымоченное дождями подсолнуховое поле. На уроненных на грудь головах едва удерживались шапки.

Каждый прикидывал, как станет выбираться, если и на этот раз начальство кинет их с пустыми руками. Недавняя трудная жизнь казалась теперь прозеванным счастьем. Все ждали выхода майора Подгорнова.

Занимаемый комендантом дом был старой казенной постройкой. На высокий, сложенный из серо-бурого плитняка фундамент накатали толстенные бревна еще солдаты первого здешнего гарнизона, хотя сама комендантская должность учреждена в крепости Рассыпной указом Военной коллегии лишь в 1807 году. Не тронула дом пугачевская поземка, не тронули другие беды. Время щипало его, свистело над ним, он морщился, кривел, но до сих пор стоял прочно, важно. Ныне в нем располагался майор Подгорное, отправляющий с окладом в 400 рублей годовых комендантскую должность. Здесь же, с отдельным входом, скрипела пером канцелярия.

На крыльцо Подгорнов вышел при полной форме и сабле. Кругом задвигались, и Василисе показалось: чуть впереди мелькнула пушистая борода свекра. Протискиваясь к нему, она сбоку почувствовала Василия. Мгновение, пока казак не скрылся за спинами подавшихся вперед станичников, Василиса любовалась свежеостриженным по казацкому фасону затылком. Прошла по телу мелкая дрожь. Споткнувшись, она качнулась в сторону. Кто-то, налетая сзади, грубо обругал:

— Нашла место юбками трюхать… И кто пустил.

Василиса остановилась. Внутри что-то оборвалось.

Как только ни скрывала, ни обманывала себя, будто идет на сход повидать свекра, его только, а вот не справилась… Растерянно поискав старика, умерив наконец звон в ушах, услышала коменданта. Прижатый к крыльцу плотным полукольцом, он говорил сухим, будто выстрел, голосом:

— …Я сообщу высшему начальству о пожаре. Вы же просите о позволении вырубить леса… — Казаки, боясь лишний раз перемяться с ноги на ногу, слушали. Наконец, взглянув на стоящего поодаль станичного атамана, комендант докончил: — Будем решать по каждому. — Отвернувшись, указал писарю: — Пиши: «Погорельцы». Ниже: «Атаману четырнадцатого класса Лазареву Ивану». Отступи и графи на весь лист три столбца: под бревна, кряжи и слеги. Итак, Лазареву… Сколько тебе?

— Это… ить… Бревен — дак с пару сотен… Натеснился уж… Слег этих, ну, вполовину, а полсотней кряжей аккурат бы обошелся. — Атаман полагал обстряпать дело втихаря и теперь кидал взгляд с коменданта на казаков. Подгорнов молчал.

— Так и занесть, ваше благородие? — поднял голову писарь.

— Поставь ему: бревен — сто, кряжей — тридцать, слег — сто. Будет довольно. Следующий?

По толпе, от края на край, прошла волна. Наконец кто-то вышагнул к столу.

— Есаул Волоцков.

— Сколько?

— Нужда есть…

— Сколько?!

— По десятку дюжин.

— Ну, казаки… Эдак на вас пней не хватит. С такими аппетитами плюгавого колка обыскаться будет. А лес не трава — на тот год не встанет, — искренне удивился запрашиваемому комендант. — Для сих мест непозволительно столько. Занеси ему: семьдесят, девяносто и сто. Дальше кто?

— Сотник Егор Свиридов, ваше высокоблагородие.

— Сколько просишь?

— Погорел вчистую…

— По восемьдесят в графу. Следующий!