Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Я ей таково внушу! Пусть-ка спробует пикнуть… Захочу — каждый вечер у тебя стану… — пьяно бубнил казак.

И только когда рядом с ней заиграл ровный, довольный храп, нешевелящиеся губы ее выдохнули:

— Все…

С платком в руке, с забытой в волосах былинкой пробежала Василиса мимо родного пепелища на свиридовский двор. У сотника доканчивали увязывать уцелевшее от пожара добро. Со светом девять семей из донцов отправлялись на Новоилецкую линию в форпост Буранный.

— Его-ор Терен-нтьи-ич, — не справляясь со сбитым дыханием, почти закричала Василиса, — Возьмите… с собой!

Наутро, хотя все девять подвод стянулись к установленному часу на площадь, с отъездом приходилось погодить. Наконец подошел атаман. Егор Свиридов, захватив ко всему безучастную, осевшую Василису под руки, поволок вслед за Лазаревым, к комендантскому дому. Постучав кольцом, крякнув для бодрости, атаман перешагнул порог.

Еще до рассвета сотник с Оськой и Павлом перегнали на лазаревский двор всю мелкую живность, оставив за Василисой лишь Чернуху, и подмазанный атаман согласился походатайствовать перед комендантом и задним числом вписать Василису в переселяющиеся.

— На тебя, баба, чхать! — ломался Лазарев. — Ты войску без надобности. А вот на мальцов твоих оно вид имеет… Ну, уж ничего, чать, уломаем благородие.

Но только когда раннее летнее солнце принялось пощипывать кожу, дело уладилось к концу. Атаман перекрестил потянувшийся обоз кулаком — ладонь его грел серебряный кругляш, сунутый в трудную минуту Свиридовым.

Проезжая церковь, все на минуту привстали. Из дверей чинно ступали обвенчанные. Василиса, скрыв лицо в ладонях, пригнулась, будто пронесся над ней степной смерч. Она не видела, как Василий, подхватив счастливую, бережно, на вытянутых руках, опустил в возок разукрашенной тройки.

— Эх, язви тя, жизнь! — вздохнул Егор Свиридов. — Как под девку не кройся, все одно в хоровод не примут. — И, спеша поскорее вывезти Василису за околицу, звонко оттянул вожжами по литому конскому крупу.

Пока обоз со староверами, верста к версте, поднимал пыль, метясь к Буранному, вышли из избы Лебедкины, друг против дружки просидевшие все снохины сборы. Старик проверил ворота, а на обратном пути увидел, что у завозни старуха вертит в руках Фомкину рубашонку. От угла к углу марал ее большущий след сапога. Старик плюнул и отвернулся.

Вражда высокостепенного хана Ширгазы Айчувакова и султана Арынгазы Абулгазиева выжигала степь между ордынцами. Хотя самого султана в Орде не было, партия его намного превосходила сторону Ширгазы. Жена Арынгазы, султанша Яхния, распуская слухи о скором возвращении перепискою с распорядителями скопища буйных, и прежде всего с Юламаном Тленши, умело поощряла их к дерзостям обещаниями наград с прибытием султана. Явившимся от Ширгазы посланникам-семиродцам было отказано в выкупе русских пленников. Султан Арынгазы, имея многочисленную и богатую родню, с ее помощью успел уговорить всех не возвращать ничего и своим соотечественникам, чтобы все вдруг, с прибытием, отдать, как линии принадлежащее, так и с соотечественниками посчитаться баранами.

Когда перед советником Пограничной комиссии Масловичем предстал маленький человечек с огромной головой, на которой лишь тонкая урема перевитых волосков расчерчивала незаметный для глаз срост затылка в шею, напоминая о когда-то рыже-русой копне, он усомнился, что это тот, кто нужен для столь рискованного и сложного дела. Впрочем, выбора не было. Сошедшие сюда форпостные казаки уже знали, что урядник сам вызвался съездить в скопище Юламана узнать о судьбе Падурова. Наблюдая, как Плешков седлает коня, никто из них нынче не улыбнулся, хотя, по обыкновению, все выходило у него чуть неловко.

— И лошадь какая-то плюгавая, — с сомнением полуспросил чиновник.

— Все равно отберут там, — без обиды пояснил урядник, расправляя стремена.

— Тогда, может быть, вовсе пешком пойти?

— Никак нельзя. В таком рази сам не вернешься. Чиновник с удовольствием отметил, что казак по-здешнему очень не глуп.

Петр Кириллович Эссен жил в Оренбурге одиноко. В торжественные дни давал обеды, приглашая всех заметных своим служебным положением лиц. На обедах же в простые дни приглашались ежедневно назначаемые к нему ординарцами офицеры. Частым сотрапезником генерала бывал Герман, начальствующий пограничным отделением канцелярии Военного губернатора.

— Говорят, Федор Иванович, у вас был сегодня моцион? — Эссен тщательно вытирал губы, покончив с супом.

— Канальи, ваше высокопревосходительство… — Герман обвел собравшихся за столом взглядом, пытаясь распознать, кто из них рассказал генералу об утреннем случае. И было неясно, о ком он так выразился.

— Я понимаю, искренняя служба расшатывает нервы… — Эссен улыбался, тянул, поджидая, пока уберут тарелки, — но, дорогой наш Федор Иванович, рубить саблей — это уж чересчур. Так вы лишите нас всех чиновников!

С утра служащий в канцелярии Василий Астафьев вошел по делу к Герману, и последний стал требовать от него некую бумагу, а не получа, сходил за саблей, оголил ее, и, если бы Астафьев не ретировался во двор, худо бы ему пришлось. Но и там кружили они довольно, и все это время, пока не устал и не споткнулся, Герман держал саблю как при кавалерийском наскоке. Пользуясь, что начальник присел передохнуть, Астафьев вбежал в комнату, запер дверь на крючок, умолил лакея припомнить, куда его барин положил принесенную им, Астафьевым, двумя часами ранее бумагу. Слуга нашел и подал Астафьеву, а тот отпер дверь и подал ее Герману, на что услышал: «Счастлив, что не попался: изрубил бы тебя саблею!»

— Под вашим крылом, Петр Кириллович, любой урядник сделает невозможное. Вот сегодня один привез письмо от Юламана, — постарался увести разговор Герман.

— Отошлите его в Пограничную комиссию. Разбойники — это ее забота, — прожевав сухое куриное мясо и запив глотком вина, произнес губернатор.

— Позвольте заметить, Петр Кириллович, что этот Юламан обладает ныне недопустимой силой в степи, — возразил Генс, одна из рабочих лошадок везущей Военного губернатора колымаги, мнением которого последний дорожил, убедившись на опытах в его верности и преданности. А еще более в знании дела.

— Хорошо, — генерал показал, что уступает с видимой неохотой.

Эссен поднялся. За ним поднялись и остальные обедавшие. Пока переходили в кабинет и закуривали, принесли перевод письма. Почтительно, но бегло прочитав титул, Герман стал читать основательнее:

— «Твердо надеемся, что Высочайшая Его Императорского Величества воля не должна быть в том, чтобы поступать с нами таким наглым образом. В каком случае я с прямого Вашего усердия прошу уступить нам по-прежнему Рын-пески и земли по речке Узене, занимаемые нами под кочевку как по зимнему, так и по летнему временам, и степную сторону реки Урала, да и за рекой Илеком по обеим сторонам, исключая одну только Илецкую Защиту, все форпосты и отряды, учрежденные по оным местам снять…»