Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Приказный Ермолай Рубилкин.

— Казак Чумаков…

— Малахов…

— Сухов…

— Бабкин…

— Нет, ты посмотри на них! Да брось перо, брось! Гляди: все своей мохнатой шапкой прикрыть готовы!

Казаки, особенно успевшие увидеть себя занесенными писарской рукой в бумагу, завеселели. Нашлись охотники и с комендантом пошутить. Соглашались казаки, что не им бога гневить, худое на майора возводить. Взять в ближних Нижне-Озерной и Татищевой: не коменданты — звери! Казаки, вроде ямщика, наколовшегося на бывалого ездока, понявшего, что надувной цены не взять, волей-неволей сбавили запрос. Запись пошла дружнее.

— Мануйлов Афон…

— Чикалов Антон…

— Давыдов Василий…

— Тулаев Филипп…

— Рубцов Тимофей…

— Волоцков, Сатчиков, Ломакин, Кузнецов, Лебедкин…

Теперь, не спуская глаз со свекра, Василиса добралась до него. Выставив бороду, старик уже буравил ее взглядом. Заговаривать, по всему, не собирался. Василисе захотелось отвернуть назад. В другой случай ни за какие ковриги не пошла бы к Лебедкиным…

Всякий раз встречаясь с ней, старик плевал в пыль, а старуха прижимала к губам угол платка: то ли боясь заругаться, то ли борясь с желанием позвать сноху, приласкать. В глазах казачки всегда замокали слезы. Василиса понимала ее чувства, но что поделать, коли так поворотилась жизнь?!

Старик пружинился, вот-вот взметнет. Василиса следила, как ворочался за щеками его язык, соскребая с сухого неба слюну. Белая пенка уже светилась между губ. Непроизвольно отступив, вдруг с не подозреваемой в себе злобой Василиса бросила:

— Меня с Фомкой оторвали и швыркнули, ладно — чужие. Но в Оське, в Павлухе рази одна моя кровушка ходит? Их-то за что? Старый человек, могли б понять: не сложи Федя головушку, рази была б нужда меня за подол дергать? Рази так бы я подавалась? Эх, за сына, за Федю, пожалели б… А за юбку все одно не сдержите, даже если и дух вон.

Василиса видела, как пошамкал беззубым ртом старый казак, как задергались жилки на нижнем веке. Но не только горячность снохи заставила его отвести глаза. Неразнузданный конь жует удила — он же жевал свое горе. Но к чести, искал старик и правый берег, искал оправданье Василисе… Да правый берег всегда крут.

— Ты вот что, — старик замялся, как назвать сноху. Обижать не хотел, но и по-старому, по-односемейному не выговаривалось. — Поди собери ребят и дойди к нам. Фому тоже… Чай, без меня старуха пригреет. А заволнуется — отскажи: велел, мол. И не зыркай так.

Старик засобирался. Подался к разбрехавшимся поодаль казакам.

— Коровенка на дворе? Эх ты господи… Ну ступай, потом сам загляну. — И окончательно затерся среди расшумевшихся, расспорившихся станичников.

В этом краю собрались донцы. Из стариков, с прогалом, стоял Евтифей Махин, грузно вздымавший грудь после споров с атаманом Лазаревым из-за наряда сыновей в почтовую гоньбу к Нижне-Озерной. Отстояв в такое жаркое время лишние руки, старик отдыхивался. Остальные молодежь. Подходя, Лебедкин услышал Егора Свиридова.

— …И вас, казаки, зову! — гудел сотник. — Исстари служба наша домосидной была. Сунется нехристь, мы его за шиворот — и от ворот поворот. А полками на выселки ходить — дело солдатское. Им где ложку достал, там и дома. С казны кормятся, а мы с земли. И хошь не хошь, должны приласкивать ее, обнимать. Землица, я скажу, та ж баба: обними покрепче — родит! Словом, решайте, а я тут и кола не вобью.

— Верно гутарит, сиденка казаку по душе!

— Верно-то верно, да степь там неверна.

— А с лесом, Егор Терентьич, как полагаешь? — спросили более осторожные.

— Дадут — поклонимся. Свезем, коль позволят. На Илеке с ним туго.

— Спросим вот почтенное войско, — обратился кто-то к Лебедкину. — С нами, на Илек?

— Увольте, господа казаки. Стар я лучшей доли искать. Не для кого. — И, забыв проститься, старик отошел.

Его проводили неловким молчанием.

Но не только случившийся пожар толкал сосланных на Урал донцов на Новоилецкую линию. Словно заяц под зубами борзой, рада любому подвернувшемуся прибежищу вера их — чуждое оренбургскому казачеству старообрядчество.

Старожилое население Рассыпной станицы, стыкуясь землями с Илекской станицей Уральского войска, казаки которого, как один, прячут в бородах два перста, обвыкло рядиться с ними, и подозрительность к одним староверам, занозой севшую в сердце, трудно было не перенести и на других староверов-донцов.

Но пуще прочих вредоносил станичный священник. Еще в 1802 году на его запрос, почему переселенные с Дона не говеют, урядник Евтифей Махин входил с атаманом в долгие разговоры. Писал и рапорт, объясняя, что у исповеди и святого причастия они не бывают по затверделости с прадедов в староверческих обрядах. Эти обряды были разрешены еще императрицей Екатериной Алексеевной. Больше того, монастыри со всеми духовными чинами за достойное признаны в Иргизе и в других местах России. А по восшествии на престол Павла Петровича к объезду староверческих селений предписаны особые духовники. А все сосланные, объяснял Махин, пока принимают исповедь в Илекском казачьем городке, где уральцы одной с ними веры.

Всего в Рассыпной числилось тогда 267 приверженцев старой веры из донцов: 37 служащих казаков, 51 отставной, 54 малолетка и 125 женщин.

Амбарной мышью зажила Василиса в доме Лебедкиных. Подсобив медлительной свекрови, проворно управясь со своими бабьими делами, скрывалась она в дальний кут за занавеску, которой по приходе отгородилась от стариковских чесавших спину взглядов. Особенно избегала Василиса выставлять лишний разок перед ними Фому. Она и стирала ему украдкой.

Как-то привелось ей по темноте выйти за чистой одежкой, сушившейся на торчащей из-под стрехи завозни жердине. Сдернув в лунной наледи рубаху, помяв и перебросив через плечо, она потянулась было за штанишками и похолодела… Когда же ясно донесся знакомый свист, до заноз прижалась к свежеструганому столбу завозни, лишь сейчас сознавая, как ждала она этот знак. Ноги и руки отказали, и только мысли бешено кружили голову. Едва же твердые мужские ладони, взяв за плечи, притянули к себе, оборвался их бег, и Василиса удивилась, что вспоминает расставание с отцом, братьями, уехавшими на Буранный.

— Чего напугалась, дуреха? — Василий с трудом заглушал тяжелый голос до шепота. — Иль не признала? — Жадно дыхнув в ухо, он нахально свел руки под ее грудью. — А может, уж не ждала?

— Ждала, Вася.

Обернувшись, Василиса потянулась к губам, но не достала и отдала поцелуй пыльной и потной его рубахе. Выроненная Фомкина одежка тихо скользнула под ноги. Стукаясь коленками, они подались в глубь завозни, туда, где прело худое сено.

Знала Василиса о скорой свадьбе Василия, дошел слух. Но сейчас не слышала, как, досадно скрипя петлями, отворялась дверь и голос свекра звал ее. Не слышала Василиса и твердившего одно и то же Василия.