Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— А то…

— Ведь рук не хватало… Живьем погорали.

— Ладно уж… У тетки был, она пустит. Дойди.

— Бог с тобой! — Василисе хотелось прижаться к груди казака, но, стесняясь настороженно притихших детей, она лишь провела пальцами по рубашке, смахивая нацеплявшуюся гарь. — К свекрам, к Лебедкиным попрошусь. Чать, не обессердечили, пригреют внучат. А сама-то? Да хоть и к тетке твоей! — нарочито огрубляя, докончила казачка.

Уставясь на вздернутый носок сапога, казак тер мослатые пальцы. Чернуха мазнула перед ним щеткой хвоста.

— Обиделся вроде? Ой, Вася! Как лучше хочу… С какими глазами родне твоей покажусь? Да чилигой они или чем хуже… — зашептала Василиса, пытаясь задержаться в зрачках казака, но он ниже и ниже опускал голову.

— Пойду…

— Пойди, Вася… Не ровен час, углянет кто, — почти обрадовалась казачка.

Но и проводив Василия, к Лебедкиным она не пошла. Всего ничего прожила на сгоревшем дворе, а уместилось и не перепоминать. С прожитым и осталась аукаться.

Подозвав Фомку, Василиса протянула ему кусочек заветренного крута, и черноволосый карапуз, заложив его за щеку, принялся деловито посасывать. Припомнилось, как открылась Василию о Фомке, как рассмеялся он… и как потом, встретившись с ним на бахчах, чуть было не исполнила она намек его сходить к знахарке.

Фома всем взял в деда, Матвея Каргина. Даже поступь его стал копировать с первого своего шага. Это и примирило Василия, и прошлогодней весной, как прежде, царапнул он в оконце. Даже старый кобель не тявкнул, допустил во двор, а из сердца Василисы он и не вылетал.

На помнилось ей и другое: Василий, не к будню веселый, смехом донявший, пошто легко допустила к себе… Видно, чувствовал себя полносчастливым, иначе отчего такое выпытывать. Как сейчас прозванивался в ушах тот разговор:

— …Это, Вася, в Чесноковке, слыхала, одна ждет… Да ее казак киргизцами скраден, а я своему этими ручками на крышку землицу роняла… Оттуда, поди, не дождаться.

— Брешешь, казаки одну саблю довезли, — Василий тогда широко, обнажая зубы, зевнул.

Василиса, хоть бейся об пол, не могла сказать, вправду ли потянуло его на сон.

— А еще… — она прижалась жаркими губами к самому уху, — я ить не девка. Хоть полгодка набрать, а при муже жила. А к хорошему, Васюта, не в пример беде, привыкаешь… Вот оно и знобко.

— Женят меня.

И об этом думала Василиса. Часто думала, а как же иначе. По всем статьям запозднился казак. Но услышала, и все думки отбило.

— И то… набаловал, — чужим голосом отшептала она.

Потом, словно взглядом держа потолок, они молча лежали на тощей вдовьей перине, брошенной прямо на глиняный пол.

…Василиса, тихо вздохнув, потянула угол платка. Поддавшись, он пошел за рукой, обнажив русую, рассыпавшуюся по плечам косу.

Хотя не родилась Василиса красавицей, просватали ее рано. Впрочем, писаные редко находят женихов раньше своих подруг, а счастливыми бывают и того реже. Отдавая за Федьку Лебедкина, где там спросить — без смотрин обошлось. Не ряба, не хрома — значит, должна отцов уважать, как не первый год они в симпатии, и кто ж им перечить сможет, коли порешили закрепить давнее знакомство.

Послесвадебная жизнь Василисы и праздниками и буднями походила на прочие. Даже схоронив Федора, уже прижившись к нему, оценив силу плеча, рассудительность и ласковое обращение, имела Василиса обычную судьбу линейной казачки. И лишь когда против ее охоты увязался хвостом молоденький казак Василий Чумаков, пошла она не протоптанной тропкой, а кустарником. Поначалу думая лишь высунуться в отдушину, Василиса уже за первыми, редкими их встречами почувствовала иное. Понимая, что ее времечко прошло и из-за спины новое не выхватишь (счастье раз, да и то не каждому в лицо заглядывает), не находилось в Василисе духа самой отказаться от сумасбродного казака. А еще в так и не распустившемся уголке сердца ее журчало, что не домовитый Федор Лебедкин был написан ей на роду, а вот такой песенный, горький, как полынь, и жгучий, как крапива, Василий.

Скоро на их счет в станице смекнули, додумали, как ни прятали они концов. С предосудительным не захватили, да иначе староверы едва ли стерпели б — нашли б Василию темный угол. Но согласна была Василиса сердцем изныть, чем навлечь беду на бесшабашного казака. Лишь однажды застал их старик Лебедкин, отец убитого мужа, но никому не обмолвился, — видно, не хотел позорить память сына. Обычно первым зазывавший сноху в дом, теперь стал плеваться при встречах, а на сбитых с толку домашних орал:

— А пока я хозяин! Не переступит порога, и все. Так-то. Молчать!

Взгляд Василисы забрел в пустошь, где еще недавно стояла свезенная в Буранный изба. Земля тут даже травкой не прикрылась. Чернели ямы от вынутых столбов — на безлесном Илеке все сгодится.

Избу эту по переселении в Рассыпную поставил Матвей Каргин на проклятом месте. Именно тут скрипела когда-то виселица, и ветер, раскачивая окоченелые тела коменданта Ведовского, жены его и попа, будто звонил в колокола, призывая навечно запомнить пригорок. И народ помнил, как и все связанное с Пугачевым, как зарубаемое на его памяти топором. Не зря же повелось счисление годам «до» и «после» Емельяна — самодержца и вора. В умах казаков единства не было.

— Тутошки бедные повисали, тута и сам расхаживал… — не понять, жалея или злорадствуя, свистела беззубым ртом Авдотья. — Вот и не стоится избе, Матвей, сам же и раскатывать… Все горькость! Нет у энтова клочка сил хоть ты малость малую держать. Обездюжил.

Разбирая избу на своз в Буранный отряд, что на реке Илек рядом с Изобильным форпостом, Матвей Каргин вроде оправдывался перед помогавшими сыновьями, вроде защищался от слов старухи:

— Пока жив строитель — хата дите. Косточки податливы и запросто привьются на любом месте. Как человек.

Василиса представила, как занялась бы огнем сложенная из корявых осин, но все ж настоящая деревянная изба.

— Вышло-то, не пустым пугала… — проникаясь трепетом перед провидческими словами бабки Авдотьи, прошептала она.

Мысли ее унеслись на Илек. «Как там они? Обжились ли?» — защемило сердце о судьбе близких.

Когда-то первого из Каргиных сравнили с вороной. Не ошиблись обзывалы, вот только не остекленелые бусинки носили они в глубоких глазницах, а будто два колодезных донышка: бесконечно разных, заглянешь ли в них с полуденными лучами или с вечерней зарей. Узколицые, тонконосые, с неотмывным загаром, резкие в движеньях, Каргины знались родством лишь с державшими породу. Там же, где давала она слабину, подпадала, Каргины неосознанно холодели. Хотя были они, что мятая глина, смуглы, кровь в жилах текла правильная. С переселением на Урал, пестротой жителей спорящий с восточным ковром, чернота их перестала казаться диковинной.