Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

Армануш было не разобрать слов песни, до нее доносилась только мелодия. Ей сейчас нравится, как баритон Джонни Кэша прорывается в комнату сквозь наушники, ей вообще нравится слушать все эти наполнявшие комнату звуки: раздающиеся на дальних минаретах призывы на утреннюю молитву, звон бутылок, которые молочник ставит перед лавками на другой стороне улицы; а вот негромкий посвист, в котором неразличимо сливаются сопение и мурлыканье: это удивительно синхронно дышат во сне Султан Пятый и Асия; постукивание клавиатуры, это она пытается поудачнее ответить Барону Багдасаряну. Уже почти утро, и Армануш, хотя и не выспалась, ощущает некоторый подъем, гордость оттого, что восторжествовала над сном.

Под ними комната бабушки Гульсум. Бесспорно, она могла бы считаться реинкарнацией Ивана Грозного, но у нее есть причины быть столь суровой. У тех, кто ожесточился к старости, часто бывает своя непростая история. У бабушки тоже. Она выросла среди идиллической нищеты в маленьком городке на побережье Эгейского моря. Потом ее выдали замуж, и она невесткой пришла в дом Казанчи, а это, в отличие от ее родственников, были люди городские, богатые, но несчастливые. Она оказалась в мучительно неловком положении: деревенская девочка при единственном наследнике благовоспитанного и подверженного всяческим несчастьям семейства. Тяжелое бремя пришлось ей нести: надо было рожать сыновей, чем больше, тем лучше, потому что никогда не знаешь, сколько они проживут, а она рожала одну дочь за другой и с болью в сердце видела, как муж отдаляется от нее после каждых родов.

Левент Казанчи был мужчина неуравновешенный и не дрогнувшей рукой наказывал ремнем жену и детей.

Мальчик, ах, если бы Аллах только послал им мальчика, все было бы хорошо!

После трех девочек подряд их мечта сбылась, наконец родился мальчик. Они попробовали еще, надеясь, что их жребий переменился, но снова родилась девочка. Но и Мустафы было достаточно, чтобы не дать угаснуть роду. У нее был Мустафа, и его всячески холили и лелеяли, сдували каждую пылинку, баловали, всегда предпочитали девочкам, угодливо спешили исполнить любой каприз. А потом прекрасная мелодия вдруг оборвалась, чудесный сон сменился тьмой и отчаянием: Мустафа уехал в Америку и больше не вернулся.

Бабушка Гульсум была из тех женщин, чья любовь всегда остается без ответа, из тех женщин, что стареют не постепенно, а рывком, из девичества сразу перепрыгивают в пору увядания, так и не познав того, что посередине. Она полностью посвятила себя единственному сыну, дорожила им превыше всего, часто в ущерб дочерям, стараясь в нем найти награду за все то, что жизнь у нее отняла. Но с тех пор, как мальчик уехал в Аризону, он присутствовал в ее жизни лишь в форме открыток и писем. Он ни разу не приехал в Стамбул навестить семью. Глубоко в сердце хранила бабушка Гульсум горечь отвержения. И со временем сердце ее все больше ожесточалось. Теперь она имела вид человека, который подчинил свою жизнь суровой аскезе и не собирается сходить с этого пути.

В правом углу первого этажа располагалась спальня Петит-Ma. Старушка разрумянилась во сне и мирно храпела, приоткрыв рот. У кровати – маленькая тумбочка из вишневого дерева, на ней лежит Священный Коран и сборник житий мусульманских святых, мягко светит великолепная лампа под серо-зеленым абажуром. Рядом с книгой – красно-коричневые четки с янтарной подвеской и наполовину полный стакан с искусственной челюстью.

Для нее время давно перестало быть линейным. Оно теперь как шоссе без дорожных знаков, без сигнальных огней, без указателей. Она вольна ехать в любом направлении или перестраиваться из ряда в ряд. А может встать посреди дороги и ни с места, может отказаться ехать вперед, потому что в ее жизни нет больше никакого «вперед», есть лишь постоянно повторяющиеся разрозненные фрагменты.

В последнее время к ней возвращаются отдельные воспоминания детства, и она видит все живо, словно это происходит с ней здесь и сейчас. Вот она в Фессалониках, белокурая голубоглазая девочка восьми лет, они с мамой тихо плачут о папе, погибшем на Балканских войнах. А вот она в Стамбуле, конец октября, только что провозгласили новую Турецкую Республику.

Флаги, она видит великое множество флагов, бело-красные, со звездой и полумесяцем, они треплются на ветру, как свежевыстиранное белье. А из-за флагов возникает лицо Резы Селима, в густой бороде, и смотрит большими, грустными глазами. А вот она – молодая женщина за роялем, развлекает нарядных гостей веселыми мелодиями.

В комнатке непосредственно над спальней Петит-Ma спит тетушка Севрие. Ей в который раз снится преследующий ее в последние годы кошмар. Она снова ученица, сидит за партой в этой ужасной серой школьной форме. Директор вызывает ее сдавать устный экзамен перед всем классом. Ее бросает в пот, она шатаясь идет к доске, еле передвигая отяжелевшие ноги. Она не понимает ни одного вопроса. Тетушка Севрие с ужасом узнаёт, что на самом деле вовсе не окончила школу. И теперь, чтобы получить диплом и стать учительницей, ей надо сдать вот этот самый, один-единственный предмет. Каждый раз она просыпается на одном и том же месте. Директор достает табель успеваемости и перьевую ручку и красными чернилами пишет напротив имени Севрие большой круглый ноль.

Этот сон снится ей уже десять лет подряд, с тех самых пор, как она потеряла мужа. Он сидел в тюрьме за взяточничество, но Севрие никогда не верила в это обвинение. И всего за месяц до освобождения он погиб, глазея на драку, убитый каким-то дурацким электрокабелем. Тетушка Севрие снова и снова видела эту картину. Она представляла себе злоумышленника, ведь должен же быть какой-то злоумышленник, который подложил туда этот самый кабель и убил ее мужа. Она воображала, что ждет его у ворот тюрьмы. Дальше сценарий всякий раз менялся. Иногда она встречала убийцу сразу на выходе и плевала ему в лицо, иногда наблюдала за ним издали, иногда давала ему выйти на солнце и стреляла.

Овдовев, Севрие продала дом и поселилась вместе с остальными, вынужденными уживаться под одной крышей сестрами. В первые месяцы она только и делала, что проливала слезы. День начинался с того, что она перебирала фотографии покойного мужа, разговаривала с ними, плакала над каждой, а заканчивался тем, что она падала, обессиленная ужасной скорбью. Так продолжалось изо дня в день, от постоянных слез у нее покраснели и опухли глаза и даже облез нос, пока в одно прекрасное утро, вернувшись с кладбища, она не обнаружила, что фотографий больше нет.

– Куда ты дела его фотографии? – закричала Севрие, поскольку прекрасно знала, кто виноват. – Отдай!

– Нет, – сухо ответила бабушка Гульсум, – они в сохранности. Но ты не будешь плакать над ними целыми днями. Какое-то время ты их не увидишь. Чтобы сердцу исцелиться, надо дать глазам отдых.